— А какое отношение имеет ко всему этому наша школа? Я сама, наконец? Почему вы мне всё это рассказываете?!
— Ну, как же?! — удивился Гурьев. — Раскопки – раскопками, Центральный Комитет – Центральным, как говорится, Комитетом, а работать-то мне предстоит у вас и с вами. Под вашим началом и руководством. Так что не вижу ничего странного. Опыт учителя, наставника у меня очень скромный, поэтому даже и не понимаю, как можно предполагать обойтись без вашей помощи и поддержки. А с раскопками – помогут ещё и школьники, особенно с вашего соизволения. Дело интересное, нужное: история родной страны, родного края – это важно, архиважно, я бы сказал. Историческая практика. Практическая история, — вот, пожалуй, наилучшее определение.
— А почему тогда – литература? Почему – не история?!
— Потому что литература – это история в наиболее увлекательной, доходчивой форме, Анна Ивановна.
— И что же? Вы будете… просто учителем? На полставки?!
— Буду, — кивнул Гурьев. — С огромным удовольствием. И вы скоро убедитесь: я вам нравлюсь – в том числе и как учитель.
— И что же, бумаги ваши… настоящие? Все – настоящие?
— Абсолютно. А говорю я вам это – про раскопки и важное поручение Центрального Комитета – для того, чтобы вы знали: я иногда буду совершать экстравагантные, неожиданные поступки, а вам при этом лучше всего делать вид, будто всё совершенно нормально. И чтобы вы не боялись – ощущайте за своей спиной всю мощь Центрального Комитета. Нашей родной коммунистической партии. Большевиков.
Если бы Завадская не была абсолютно уверена, что это невозможно – она могла бы поклясться: в голосе сидящего перед ней человека звучит насмешка. Откровенная – и более чем язвительная. Но ведь это невозможно, подумала Завадская. Нет. Нет, решила она окончательно. Нет. Мне показалось.
— Что – всей?! — она приподняла брови.
— Целиком.
Заведующая долго рассматривала Гурьева, прежде чем нарушить молчание:
— Вы ведь не расскажете мне, что происходит. Что – вообще – происходит?
— Нет, Анна Ивановна. Поверьте, так правильно.
— Хорошо, — Завадская вздохнула и посмотрела на Гурьева. — Хорошо, Яков Кириллыч. Можете располагать мной в полной мере. А насчет классов… Два десятых и три девятых. Два восьмых. Классы не такие уж и большие.
— Разберёмся, Анна Ивановна, — Гурьев кивнул, заложил ногу на ногу и сцепил пальцы в замок на колене. Рукава сорочки чуть-чуть приподнялись, и Завадская с изумлением увидела на его левом запястье часы – странные, блестящие, явно и вызывающе заграничные, а на правом – массивный браслет кованого червонного золота, с затейливой славянской вязью, но не произнесла ни звука. Потому что он весь был такой, этот непонятный молодой человек, говорящий невероятные, едва ли не смертельно опасные вещи с таким видом, как будто нет ничего обыденнее и проще. Что же – получается, в Центральном Комитете вот такие – теперь – работают?! Молодые, яркие, нездешние какие-то. С такими глазами. Да этого же просто быть не может. Выдумка? Мистификация?! Боже мой, да кому же придёт в голову такая чудовищная идея?! Не может быть. А – есть. Подождите… А с чего я взяла, будто он – сотрудник ЦК?! Он же сказал – «поручено»?! Всего-навсего – «поручено»?! Да – или нет?! Что же происходит?!