подумал он, вий а хосыд. Ношусь по всей земле в поисках искр божественного света. И нахожу, что самое интересное. Ведь нахожу?
— Сейчас голову тебе помою и уложу причёску, — Вера снова дотронулась до его волос.
— Вера.
— Тут я командую. Я же мастер, — она улыбнулась и вышла.
Ох, думал Гурьев, жмурясь от Вериных прикосновений, ох, да что же это делается такое?! Такие женщины. Такие женщины, — нигде, нигде больше нет таких. Наверное, самое лучшее, что здесь есть, на этой земле – её женщины. За что же мучаются они так?! Был бы я нормальным – полжизни б отдал за то, чтобы женщина с такими руками занималась со мной любовью, сколько мне там отпущено. Господи. Рэйчел.
Вера осторожно вытерла ему волосы, расчесала густым гребнем:
— Одеколон твой я не знаю. Запах немного знакомый, а… Заграничный?
— Сорок семь одиннадцать. Старинный рецепт. Кёльнская вода, от него все прочие одеколоны пошли.
— Ах, вон как. Ты мне принеси флакончик. Чтобы всегда наготове был.
— Хорошо. Напиши мне твои данные. И Катюшины.
— Зачем?
— Документы, Веруша.
— Как?!
— Это службишка, не служба, — вздохнул Гурьев.
— Что же служба тогда, Яшенька? — умоляюще посмотрела на него Вера.
— Служба – так жизнь устроить, чтобы всё это никому не нужно было, Вера. Вообще никому. Никогда.
— Господи…
— Вот. А это, — он опять махнул небрежно рукой.
Гурьев ушёл, а Вера долго стояла ещё в раскрытой калитке. Мать вышла, тронула её за плечо, сказала негромко:
— Ты не убивайся так, доченька. Может, выпустят Сергея-то… Время такое, суровое. Разберутся, да и выпустят. Люди говорят, да ведь и выпускают вот… Некоторых…
— Некого выпускать, мама, — Вера посмотрела на мать сухими глазами. — Убили Серёжу, я чувствую, нет его на земле больше.
— Ой, Верка… — затряслись у матери губы. — Ой, Верка, грех это, грех говорить такое, думать даже такое грех… Катюшка-то…
— Грех – с людьми такое творить, мама. Вот – всем грехам грех.
— А он-то? Он кто таков-то будет, Яков этот?
— Не знаю, мама. Не говорит он, да и зачем мне знать. Только он такой…
— Не твой он мужик, доченька, — покачала мать головой – почти осуждающе. — Чужой это мужик, уж и не знаю даже, чей, что за баба ему нужна, чтоб такого держать-то…
— Не мой, — кивнула Вера. — Нет, не мой, я знаю. А возится ведь со мной, как со своей. Другие и со своими так не возятся, как он со мной. Что ж, мама, понимаю я всё. А только, позовёт если, если понадоблюсь… Хоть на часок, да мой.
— Уймись, Верка. Уймись!
— Не бойтесь, мама. Не бойтесь. Только вот на самом деле, так хочу я на ту посмотреть, с которой он будет. Какая она. Не от зависти, нет, я же всё понимаю. Просто посмотреть хочу.