— Н-не-ет, — ещё тоньше пропищал-проблеял Гурьев, — я не член… И не комсомолец… М-мне уже д-двацать девять, Т-трофим Лукич…
— А-а, — закивал Маслаков, — ясно, ясно. Ну, если зарекомендуешься в обчественной работе, как оно полагается, то и если заслужишь у партию, то и примем, конечно. Нам нужны молодежь, кадры, та-скать…
Глаза Гурьева наполнились слезами от умиления. Он суетливо затоптался и в полном замешательстве начал мять свой шёлковый английский галстук:
— Я… Т-трофим Лу-лук-кич… Я… Н-не мог мечтать… Такая честь…
— Ну-ну, — Маслаков хотел похлопать Гурьева по плечу, но дотянулся только до локтя. — Выше голову, товарищ Гурьев! Работай. У меня бюро горкома, обстановка за рубежом осложнилась, — значительно добавил Маслаков и, деловито помусолив взглядом расписание уроков, удалился.
Гурьев посмотрел ему вслед, вздохнул, сел и, как ни в чём ни бывало, углубился в свои записи, словно забыв о Завадской. Та с суеверным ужасом смотрела на него, взявшись рукой за горло. Потом спросила тихо:
— Что… Что с Вами, Яков Кириллович?!
— Ничего, — Гурьев глянул на заведующую и мило улыбнулся. Учительская была пуста, шли ещё уроки. — Приступ подобострастия. Обыкновенное дело. А разве больше ни с кем тут такого не случается?
Завадская сделала попытку выйти, но Гурьев стремительно преградил ей путь:
— Вы что-то определённо хотели сказать, дражайшая Анна Ивановна.
— Нет. Отойдите. Вы с ума сошли!
— Да нисколько. Вас возмутило, покоробило, оскорбило до невозможности то, что я только что проделал. А?
— Что всё это значит?!
— Вы не ответили на мой вопрос, — в голосе Гурьева тихо, но отчётливо – и опасно – на этот раз в самом деле опасно – лязгнул оружейный металл.
— Вы действительно хотите услышать?!
— Разумеется.
— Вы… Вы были… отвратительны, — содрогнувшись, прошептала Завадская.
— Неужели? — просиял Гурьев. — Анна Ивановна, Вы – взрослый человек. И всякое видели в жизни. Ложь, подлость, предательство. И, тем не менее, вам сделалось не по себе. А теперь на один лишь миг представьте себе, каково приходится детям. Ведь они постоянно и подолгу наблюдают, как вы все по очереди и скопом подскакиваете перед этим несообразным филистером и ничтожеством, который и на родном-то языке не в состоянии двух слов грамотно связать. Ну, добро, был бы он и в самом деле эдакий доподлинный и кровожадный злодей. А то ведь – смешно. Клопишка какой-то, право слово. Да Шульгину только цыкнуть на него – и всё. Скажете, нет?
Завадская покачала головой и стремительно вышла.
Обиделась, решил Гурьев. Он усмехнулся, сел и откинулся на спинку стула. Ничего. Поймёт. Должна. Страх, конечно, здорово отбивает мозги, но, оказывается, не совсем. И это радует. А Маслаков… У него были наполеоновские планы в отношении Маслакова, детей, педагогов, воспитательного процесса и кое-чего ещё. Раз уж попал сюда. Позже. Не волнует меня сейчас Маслаков, подумал он. Совсем другое меня сейчас занимает.