— Доброй ночи, падре, — печально улыбнулся Гурьев, наблюдая, как близорукие, ещё мало что понимающие глаза Пия Одиннадцатого пытаются нашарить на его лице ответ на вопрос, кто же он такой и откуда взялся в папских покоях. — Вот ваши очки. Надевайте, я подожду. Свет мы зажжём немного позже.
Он специально подгадал свой визит к полнолунию. Погода ему благоприятствовала – небо было чистым, и спутница Земли в её вечном беге вокруг Солнца превосходно освещала помещение через высокое окно с предусмотрительно раздвинутыми шторами – без всяких свечей или электричества.
— Кто вы такой? — надев очки и тем самым почувствовав себя чуть увереннее, осторожно спросил понтифик. — На вас одежда священника, но вы, конечно же, не священник…
— Нет, — Гурьев, освободив фиксатор, удерживающий Близнецов в ножнах-рукоятях, нарочито рассеянно, ритмически раздвигал на пару дюймов и снова сдвигал нестерпимо бликующие в лунном сиянии клинки. — Нет, конечно же, я не священник. Хотя иногда чувствую себя так, словно должен был им стать. А вы, падре?
— Что?! — изумлённо пробормотал римский епископ, чувствуя, что не в силах оторвать взгляд, примагнитившийся к завораживающему мерцанию стали.
— Я спрашиваю вас, падре, — священник ли вы? Может ли человек, много лет бывший префектом Ватиканской библиотеки, — дипломат и учёный, нунций Святого Престола в Польше в дни наступления коммунистических орд на Варшаву, — человек, ожидавший шанса обсудить с Троцким и Лениным возможность с их помощью создать «католическую Россию», — человек, захотевший получить сокровища русской церкви в обмен на помощь голодным, чтобы сохранить эти сокровища от потока и разграбления, — человек, купивший у очень уж странных посредников, не задавая как будто бы лишних, неудобных вопросов, Одигитрию Софийскую, — человек, отстоявший независимость Града Святого Петра от грязных лап фашистов, — может ли этот человек называть себя верующим? Или, больше того, — священником? Расскажите мне, падре.
— Вы ждёте от меня исповеди? — усмехнулся понтифик. — Но ведь вы же сами сказали: вы – не священник.
— И всё же я готов выслушать вас, падре, — Гурьев наклонил голову к левому плечу. — Я знаю, что после вашего рассказа я больше никогда не смогу избавиться от иронии и сарказма по отношению к предыдущим и последующим наместникам Апостола Петра. Собственно, я и без того недостаточно почтителен. Но, право же, трудно ожидать почтительности к символам от людей, таких, как вы и я, — людей, слишком хорошо знающих, как отличается реальная история христианства вообще и Римской церкви в частности, от того, что рассказывают бедным маленьким человечкам с амвонов храмов и университетских кафедр. От людей, представляющих себе, какой массив свидетельств, живых и бумажных, навсегда похоронен под спудом веков ради ничтожных, бесконечно ничтожных миражей – власти и денег. От людей, знающих, до каких высот поднялся, несмотря на это, вопреки всему, человеческий дух. От людей, всей поверхностью кожи ощущающих нависшую над этим миром угрозу. Я слушаю вас, падре.