— Выпей глоток, тебя трясет, — протянула она мне стакан. — Сразу согреешься.
Я только покачала головой, проглотив подступивший к горлу комок.
— Не волнуйся, дурочка! — тихо сказала Анна Николаевна. — Все обойдется. Этот представитель главка знаком со мной еще с тех дней, когда мое имя гремело в театре. Он знает меня как талантливого человека, и какой-то Хабир мне не конкурент…
— Да, но ведь есть еще и директор! — сказала я сдержанно, хотя мысленно обозвала ее Хлестаковым.
Оба они вполголоса рассмеялись.
— Этот уж совсем не опасен, — перестав наконец меня стесняться, сказал Вадим. — Он будет рад свалить невыполнение производственного плана на главного режиссера… Скажет, что виновный наказан, и сам останется в стороне!
Я уже перестала что-либо понимать и неуверенно спросила:
— Но при чем здесь Евгений Данилович?
— Господи! Какая ты бестолковая! — тихо сказала Анна Николаевна. — Я хочу закончить постановку картины вдвоем с Копылевский, без Евгения Даниловича.
Я смотрела то на его раскрасневшееся, как всегда, добродушное лицо, то на ее прямой спокойный взгляд и, пораженная их замыслом, смогла только воскликнуть:
— Как?
— Копылевский талантливый человек, мы с ним вполне сработаемся! — прошептала она.
Чувствуя необходимость опоры, я прислонилась к двери и сказала:
— Это же невозможно…
— Не беспокойся, бестолковое ты создание, — тихо стала объяснять она. — Евгений Данилович просит из-за непогоды продлить срок съемок на полтора месяца… А мы в частной беседе с начальством заявили, что голову на отсечение даем закончить в срок… А для них прежде всего цифровые показатели…
— Но, но… как же?.. — бормотала я, уже не умея выразить захлестнувшие меня чувства.
— Сейчас самое важное — убедить их, — сказал Вадим, улыбаясь. — Головы в наши дни не отсекают, а потом, когда пройдет время, как-нибудь договоримся, доснимем на будущее лето.
Видимо, я сильно нуждалась в опоре, потому что дверь под моей тяжестью растворилась, и я вывалилась в коридор, с трудом удержавшись на ногах.
Кажется, Анна Николаевна и Вадим рассмеялись от неожиданности. Кажется, кое-где открылись двери кают. Я с горящими от стыда щеками, не глядя по сторонам, прошла по коридору нижней палубы. Добравшись до боцманской каюты, повалилась на койку.
Меня жег стыд. Стыд за Анну Николаевну. Как могла быть такая дочь у моей бабушки?! За что ей такое горе? Она в течение сорока лет не только мазала йодом царапины на детских пальцах и заставляла пить касторку. Каждый ребенок в интернате, живущий вдалеке от родителей, находил в медпункте заботу и ласку. Каждый человек, окончивший училище, благодарил старую фельдшерицу, старался доставить ей радость. А ее дочь… Я только теперь поняла показавшиеся когда-то странными слова: