Егор перешагнул сломанную жердь и оказался в огороде. Подойдя ближе, он увидел, чем занят парнишка.
Земля рядом с ним была сдвинута в два крохотных, в мужицкую ладонь длиною, могильных холмика, и над каждым стоял крестик из двух щепок, связанных веревочкой. Третий холмик парнишка еще сгребал, а щепочки, связанные в крестик, лежали рядом с ним на земле.
Егор наклонился и тронул плечо парнишки.
– Вставай-ка, – сказал он тихо. – Чай, простудишься…
Парнишка поднял голову. Егор увидел его лицо, худенькое, бледное и тонкое, с темными синяками вокруг больших голубых глаз, как-то рассеянное и сосредоточенное одновременно. Его щеки казались полосатыми от грязи, слез и дождевых капель.
– Трезорка… котят подушила… – сказал парнишка, глядя на Егора снизу вверх. Сосредоточенность на его лице превратилась в настоящее страдание. – Зашла в избу… котят… Муська теперь… плачет по своим… детям…
Он говорил с трудом, запинаясь, сжимая в кулаки руки, прижатые к груди, дергая плечами и облизывая губы. Быть может, ему непросто давались слова, но скорее, говоря, он пытался собрать мысли.
Егор поднял с земли крестик и воткнул в последнюю могилку. Парнишка пристально следил за его руками и не возражал. Потом Егор обхватил его под мышками, поставил на ноги и накинул на его плечи свой тулуп.
– Пойдем-ка в избу, дружочек, – сказал он ласково. – Не годится осенью босиком-то…
Парнишка ухватился грязными пальцами за Егоров рукав и снова заглянул ему в лицо.
– Ты скажи… где теперь… где они теперь-то?.. котята…
– Здесь, – Егор чуть растерялся и улыбнулся смущенно. – Здесь, верно?
– Нет. Другое… – парнишка облизывал и кусал губы, ломал пальцы, но выражение мысли все равно не давалось. – Другое… котята… такие… такие, как были… такое… оно – там, да?
Он заглядывал Егору в глаза, теребил рубаху у себя на груди, озирался – и вдруг Егор понял.
– Живое из котят, да?
Парнишка истово закивал.
– Тоже здесь. Везде. И на небе, и на земле. Дальше жить будет. Ты ж об этом толкуешь?
На лице парнишки вспыхнула и погасла мгновенная прекрасная улыбка. Он потянул Егора за руку.
– Пойдем… в избу…
Егорка пошел.
Крыльцо покосилось и почернело; дверь не закрывалась плотно, из-за нее дуло, дуло из темных сеней и в избе было холодно. Через слепое окошко едва просачивался серенький свет пасмурного дня. В этом сумраке, почти потемках, еле различался почерневший одинокий образ в углу, за который были засунуты какие-то высохшие, тоже черные, пыльные стебли. Егор вошел в стойкий запах бездомовья – сырости, старого водочного перегара, затхлых тряпок, лежалой картошки… Среди этих закопченных стен, разбросанного грязного тряпья, у почерневшей облупившейся печи, парнишка, на которого упал бледный лучик света, выглядел очень юным, нездоровым и очень уставшим от жизни на земле, случайно попавшим сюда ангелом.