Лаврентий отшатнулся и попятился. В тот самый миг, когда спичка догорела и погасла, опалив кончики его пальцев, он вдруг заметил среди гнилых почернелых лохмотьев трупа яркий блеск заточенного металла.
Лаврентий снова раскрыл коробочку, уронив на пол второпях несколько спичек. Едва дождался, когда разгорится неверный огонек. «Человека до смерти убили, – думал он с ужасом и жалостью, – без покаяния. Ножом зарезали. Чай, беглые аль разбойник какой», – но когда спичка, наконец, разгорелась, Лаврентий понял, что ошибся.
Мертвый сам сжимал рукоять ножа своими костяными пальцами. В этом царстве гнили и тления, ржавчины и плесени холодная полированная сталь сверкала серебром, ярко, будто сполох молнии – чистым жестоким холодом.
Хозяин дома действительно умер без покаяния. Но умер сам по себе. Во всяком случае, никто не резал его ножом. Он просто до самого последнего своего вздоха держал в руках этот нож – свою самую драгоценную вещь.
Вторая спичка погасла, но это было уже не важно.
– Царство небесное, вечный покой, – пробормотал Лаврентий, устыдившись, что стоит в шапке перед мертвым телом, и стащив ее с головы. – Царство небесное, бедный человек…
Он думал, что нужно уходить. Что в этом доме дурная смерть, лихая, подлая смерть бедолаги, который отошел один и никто о нем не вспомнил, не отпел, не предал земле… что, может, этот бобыль – а кто ж, как не бобыль – был тяжко покалечен зверем или ознобился и сгорел в жару и все один… и стакана воды никто не подал… Что не дело тут торчать, не дело, а надо прикрыть за собой дверь и оставить его тут лежать в покое… как в могиле…
Но Лаврентий размышлял так, не трогаясь с места, пристально разглядывая сияющее лезвие на черном тряпье – и вдруг понял, что его рука сама собой потянулась к мертвецу и вытащила нож из его истлевших пальцев.
Лаврентий чуть не закричал. Ему показалось – нет, он совершенно отчетливо увидел – как мертвец встает, скрипя костями, протягивает к нему иссохшие руки, вперяется в лицо черными дырами и стонет: «Отдай! Вор!» На лбу выступила испарина. Надо было положить нож, выпросить у мертвого прощения и бежать, а в деревне заказать панихиду – но Лаврентий вдруг понял, что это у него не получится.
Он всей ладонью ощутил деревянную, отполированную бесчисленными прикосновениями рукоять. Она была частью руки, как палец, например. От нее в руку текло восхитительное живое тепло. Лаврентий, чувствуя, как струйка холодного пота ползет вдоль спины, поднес нож к глазам. Провел пальцем вдоль чудесного лезвия – мерцающая, бритвенно отточенная сталь без изъяна. На лезвии вытравлена волчья голова – грубо, точно и прекрасно. Нож казался совершенным, будто уродился сам собою, как цветок или облако, а не был сделан человеческими руками. Лаврентий, не жадный до денег, спокойный к вещам, ни с того ни с сего отчетливо осознал, что не расстанется с этим ножом ни за что. Дерись с ним человек, встань мертвец – они ножа не получат. Его вещь, Битюга. Баста.