— Теперь, — сказал он, — мы спускаемся. Осторожно.
Я быстро покивала головой, думая, как нелепо это выглядит в его пиджаке.
— Послушай, Флавия, будь хорошей девочкой. Я не собираюсь причинять тебе боль, пока ты будешь вести себя хорошо. Как только я заберу марку из Букшоу, я пришлю кого-нибудь освободить тебя. В противном случае…
В противном случае?
— … мне придется сделать с тобой что-то весьма неприятное.
Образ Горация Бонепенни, испустившего свой последний вздох мне в лицо, всплыл перед моими завязанными глазами, и я поняла, что Пембертон более чем способен выполнить угрозу.
Он поволок меня за локоть к месту, которое, как я предположила, было краем ямы.
— Восемь шагов вниз, — скомандовал он. — Я буду считать. Не беспокойся, я тебя держу.
Я шагнула в пустоту.
— Один, — сказал он, когда моя нога коснулась чего-то твердого. Я стояла, пошатываясь.
— Все в порядке… два… три… ты почти на месте.
Я вытянула правую руку и наткнулась на край ямы почти вровень с моим плечом. Когда мои голые колени почувствовали холодный воздух в яме, моя рука начала дрожать, как сухая ветка на зимнем ветру. Горло сильно перехватило.
— Хорошо… четыре… пять… осталось всего два шага.
Он спускался по ступеням позади меня, одна за другой. Я подумала, можно ли схватить его за руку и резко сбросить в яму. Если повезет, он разобьет голову о бетон, и я выберусь наружу по его телу.
Внезапно он застыл, впившись пальцами мне в плечо. Я глухо замычала, и он ослабил хватку.
— Спокойно, — сказал он с рычанием, к которому нельзя было отнестись несерьезно.
Снаружи, по Коровьему переулку, ехал грузовик, его двигатель взвывал то громче, то тише. Кто-то приближается!
Пембертон стоял в полной неподвижности, слышно было его тяжелое дыхание в холодном молчании ямы.
С головой, закутанной в пиджак, я едва слышала голоса на улице, за которыми последовало клацанье стального заднего борта грузовика.
Довольно странно, но мои мысли перескочили к Фели. Почему, спросит она, я не закричала? Почему я не сорвала пиджак с головы и не вонзилась зубами в руку Пембертона? Она захочет знать все подробности, и, что бы я ни сказала, она опровергнет все мои доводы, словно она лорд главный судья собственной персоной.
Правда заключалась в том, что мне было сложно даже просто дышать. Мой носовой платок — прочный крепкий кусок хлопка — так глубоко был засунут мне в рот, что челюсти мучительно болели. Мне приходилось дышать через нос, и, даже делая глубокие вдохи, я едва умудрялась втягивать достаточно кислорода, чтобы оставаться в сознании.
Я знала, что, если начну кашлять, мне конец; голова начинала кружиться даже от самого слабого усилия. Кроме того, я понимала, что мужчины, стоящие на улице у работающего грузовика, ничего не услышат из-за шума мотора. Если только я не придумаю, как издать оглушительный шум, меня никогда не услышат. Так что лучше всего было стоять спокойно и не шуметь. Я сэкономлю силы.