Искренне желаем Вам здоровья и творческих успехов!
Директор музея Ш. Рахманкулов,
ученый секретарь Л. Иванов».
— Ну, каково? — воскликнул Алексей Львович.
Из своей комнаты вышла Ася. Она тоже была радостна, большие глаза ее влажно поблескивали.
— Я не могла поверить, пока не увидела сама это письмо, — сказала она, сияя. — Какое счастье для отца, для меня! Оказывается, им это нужно.
— Что и кому? — спросил Андрей, целуя Асе руку.
— Большевикам — искусство. Подумать только: целая экспозиция отцовских картин! Здесь даже слушать о них не хотят, а в Дрездене три лучших полотна пылятся в запасниках: «Курдский праздник» и две «Горянки». Так, папа?
— Боже мой, — воскликнул Алексей Львович, — чего же я жду? Надо послать за шампанским, за тортом! Нет, лучше я сам схожу. Ты только, Асенька, не отпускай, ради бога, Андрея Дмитриевича. — На ходу поправляя длинную седую шевелюру, Алексей Львович убежал.
— Андрей Дмитриевич, — сказала она, помолчав. — Я не должна говорить о многом, но не могу ничего от вас скрывать. Особенно теперь. Я все скажу. Какое мне дело, в конце концов, до всей этой политики!
— Мне не хотелось бы, чтобы из-за меня...
— Слушайте! — перебила Ася. — Синяев пошел специально затем, чтобы изобличить вас.
Лицо Андрея выразило искреннее недоумение.
— Как вы не понимаете! Синяев проберется в Ташкент, в Москву, там есть люди, которые помогут ему узнать, тот ли вы человек, Андрей Дмитриевич, за которого себя выдаете.
— Вы должны уехать, Ася, — твердо сказал Андрей. — И вы, и Алексей Львович. Здесь вы погибнете. Вы — люди, они погубят вас. Вы знаете, о ком я говорю.
— Да, знаю, — и она с отчаянной надеждой спросила: — Вы возьмете нас с собой? Мы уедем в Париж?
— Нет, — ответил Андрей. — Вы должны уехать в Россию.
Что-то грохнуло в соседней комнате, будто нечаянно уронили тяжелую вещь.
Андрей рывком открыл дверь и вошел в мастерскую Алексея Львовича. Это была низкая двусветная комнатка, сплошь заставленная мольбертами, пыльными полотнами в подрамниках, ящиками из-под красок. В углу, у широкого окна, небрежно листая толстую книгу, сидел на раскладном табурете Семен Ильич Терский. Он привстал и вежливо поклонился.
— Как вы смели... — в ужасе произнесла Ася.
— Вернее, я не смел, — произнес Терский, — не смел помешать вашему воркованию. — Он заметно волновался, лицо у него пошло пятнами, и появилось на нем, кроме обычной желчной раздраженности, откровенное выражение страха и, что было более странно, горя — обыкновенного человеческого чувства, которое, казалось, недоступно Терскому.
— Вы все слышали? — спросил Андрей. Он стоял на пороге не двигаясь, и Терский тоже напряженно застыл.