Русский царь мог послать свои полки на безоружную толпу, однако он не смог бы никому отрубить голову своей собственной рукой. Не то чтобы сделать это умело — он вообще никогда не смог бы такое сделать.
А вот Ленин, со своей картавостью, торопливостью движений, словоохотливостью — смог бы.
И Ленин их отрубит, и не одну, понял Цуда. А значит, он выбрал правильную сторону. Старик был бы доволен.
* * *
Слуги нашлись очень быстро, и весьма толковые. Хайле, негр из племени мангаля, скверно, но бойко говорящий по-французски, был взят как переводчик. Харарит Абдулайе, знающий лишь несколько французских слов, имел своего собственного мула, как начальник каравана. Остальные были просто черномазыми бродягами, но в качестве охранников и помощников в дороге вполне годились. Тем не менее для пущей уверенности необходимо было записать нанятых и их поручителей у городского судьи, к которому Гумилев и отправился.
На террасе дома, выходящей на довольно обширный двор, сидел, поджав под себя ноги, статный абиссинец, главный судья, окруженный помощниками и просто друзьями, которые от скуки пришли посмотреть на тяжбы в порядке развлечения. Шагах в пяти перед судьей на земле лежало бревно, за которое не должны были переступать тяжущиеся даже в пылу защиты или обвинения.
По всему двору толпились любопытные — слушалось дело между абиссинцем и арабом; первый взял у второго мула, мул подох, хозяин в итоге требовал уплаты, а абиссинец доказывал, что мул был больной. Оба клялись смертью Менелика, как это принято в Абиссинии.
К сожалению, спектакль грозил затянуться, и Гумилев, записав слуг, ушел, так и не дождавшись решения вопроса. К тому же он знал, что судебные дела в Абиссинии — вещь непредсказуемая, потому что выигрывает обычно тот, кто заранее сделает лучший подарок судье. Собственно, так происходило не только в Абиссинии…
Вернувшись, они сели заниматься оружием.
— Дядя Коля, а трудно писать стихи? — спросил неожиданно Коленька, до сей минуты самозабвенно прочищающий шомполом винтовочный ствол.
— А сам не пробовал?
— Пробовал, оттого и спрашиваю. Дурно у меня выходит, — сознался Коленька. — А у вас — у вас хорошо…
— Да и у меня не всегда хорошо, если честно.
— Зачем же вы их тогда пишете?!
— А этого я и сам не понимаю, — сказал Гумилев и поднялся.
… Днем прошел ливень, настолько сильный, что ветром снесло крышу с одного греческого отеля, правда, не особенно прочной постройки. Под вечер Гумилев и Коленька вышли пройтись и, конечно, посмотреть, что сталось с рекой. Ее нельзя было узнать, она клокотала, как мельничный омут. Громадные валы совершенно черной воды и даже не воды, а земли и песка, поднятого со дна, летели, перекатываясь друг через друга, и, ударяясь о выступ берега, шли назад, поднимались столбом и ревели.