– Что случилось, Андрюша? – встревожено, как мать, приподнялась она. – Я что-то сделала не так?
Я не знал, куда деваться от стыда и отчаяния, а больше – от собственного позора. Поднявшись, но не поднимая глаз на Людмилу, еще сидящую на полу, я угрюмо спрятал то, что у меня осталось от прежнего мужчины, и сказал:
– Простите, я пойду…
– Постой, Андрей, – сказала Людмила, протягивая мне руку, чтобы я помог ей встать. – Постой, мой мальчик. Что случилось? Все было хорошо, ведь так? Что случилось? Скажи мне, я пойму. Я исправлю, если дело во мне.
– Ничего, – сказал я. – Ничего не случилось.
– Нет, скажи мне, что? Ведь все было хорошо…
– Ничего не случилось, – тупо повторил я, глядя мимо нее, в сторону. – Можно я пойду?
– Я тебе не понравилась?
Я не знал, что на это ответить – отчаяние разрывало мне грудь, и я только еще раз сказал, впервые отважившись посмотреть на Людмилу:
– Можно я пойду?
Лицо ее исказила гримаса, и из нежного, страстного, глубокого, исполненного любви и понимания оно вдруг стало бесконечно холодным и чужим, и я услышал ледяной голос Людмилы:
– Иди, тебя никто не держит. Вот ключ. Открой и иди. Прощай!
И я ушел.
На следующий день я был в карауле на складах. На плече у меня висел СКС – самозарядный карабин Симонова, довольно серьезная штука, и патроны к нему. Впрочем, мне нужен был всего один. Была безумная белая ночь, с солнцем, остававшимся прямо над сопками, на которые отсюда, со стороны складов открывался фантастический вид… Веяло весной, свежестью, холодком льда, небо надо мной было расцвечено высоко обметавшими его серебристыми облачками, где-то я читал, что такие формируются уже в стратосфере, а ниже были другие облачка, перистые, но и они, видимо, простирались на разных высотах и оттого и окрашены были по-разному – в градации от фиолетового до золотого, что вместе с бездонной лазурью напоминало мне «Святую троицу» Андрея Рублева. Но теперь я смотрел на все это как бы со стороны, спокойно и прохладно, это было уже не мое, не для меня, я с этим простился, я просто искал подходящее место, чтобы поудобней сесть и наставить себе в рот дуло карабина… Я знал, что так покончил с жизнью мой любимый писатель Эрнест Хемингуэй, в романе которого «Прощай, оружие», поразившем меня, я находил много близкого. Я считал, что жизнь моя кончена, что с таким позором я не имею права жить дальше. Я-то мечтал стать сильным и мудрым, глубоким и человечным, но не сдал даже простого экзамена на мужскую зрелость. Мне было уже двадцать лет, а в роте я был единственным, кто не спал с женщинами. То, что было с Любой, я все эти годы старался выбросить из головы, напрочь забыть, но она напомнила о себе самым жестоким и беспощадным образом. Я понял так, что теперь она будет всегда являться, чтобы отнимать меня у женщины, которую я обнимаю… Это был приговор. Я знал, что подобные вещи надо лечить у психиатров. Но кому я мог сказать, что убил женщину в постели, и что с тех пор она преследует меня, и убийство так пока и не раскрыто. Неужели его надо было раскрыть, чтобы я стал нормальным?