Вечер был душный, летний, цвели липы – этот сладкий запах так и остался в памяти до сих пор. Оба окна в вестибюль общаги были открыты, и я по старой привычке пролез внутрь, миновав вертушку, чтобы не выяснять отношений с дежурным. У меня был ключ. Не знаю, зачем я взял его с собой в Питер – и вот теперь я сжимал его в руке, неслышно взлетая на шестой этаж, не воспользовавшись даже лифтом, чтобы не создавать лишнего шума. Наша комната была в конце коридора, слево. Я подкрался на цыпочках и замер у двери. За ней было тихо – только мое сердце сумасшедше стучало. Я вдруг обратил на это внимание. Чего я так волновался? Почему я был сам не свой? Все во мне кричало от боли. Вот… сейчас… С помощью занавесок у нас был сделан маленький предбанник – там мы держали продукты, там же стоял холодильник, урчавший по ночам, как проходящий внизу по проспекту троллейбус. Когда я тихо открыл дверь – это было первое, что я услышал. Потом я услышал тихое поскрипывание. Я отодвинул занавеску и в свете ночника увидел обнаженную Машину спину, а спустя несколько секунд, когда глаза привыкли к полутьме, и всю ее. Простоволосая, она сидела на ком-то и тихо двигалась туда-сюда, слегка выгибая спину вбок. Она не поднимала ягодиц, а елозила ими по тому, кто был под ней. Его я не видел, только тонкие ноги и узкие ступни. И еще я увидел руки того, кто был под ней, – худые руки, свисавшие к полу…
Я шагнул в комнату и сбросил ее с него. Он не успел крикнуть – я запихнул ему в рот край простыни. Он был совсем молоденький – лет восемнадцать и кого-то мне напоминал.
Затем я, не оборачиваясь, поймал ее правой рукой за волосы, и притянул обратно:
– Это что-то новенькое, – сказал я. – Продолжайте, я посмотрю.
Молча, как сомнабула, она рванулась от меня, но повисла на своих волосах, как на поводке. Я взял ее левой рукой за горло, чтобы не вздумала закричать. Она и не пыталась – ни крикнуть, ни освободиться. И страха в ее глазах не было – лишь унылая покорность.
– Продолжайте, – повторил я, держа ее на весу и удивляясь, что она оказывается такая легкая. Или это я такой сильный. Вот что она потеряла, променяла на какого-то сопляка. Не отпуская захвата, я бросил ее спиной ему на грудь и забрался сверху. Я отпустил ее волосы – хватало и горла, которое я продолжал сжимать, и правой рукой расстегнул ширинку и достал свой член. Он стоял. Он всегда стоял перед ней. Он ее любил даже больше, чем я. Я достал свой член и, просунув колено между ее ног, чтоб она не могла их сомкнуть, рывком вошел в нее. Я видел, как она, жена моя, узнала его, мгновенно покорившись его воле, но он был отдельно от меня, и если он теперь был счастлив, то все во мне разрывалось от дикой непереносимой боли. С каждым толчком, я сжимал ей горло все сильнее. Она не сопротивлялась, не пыталась меня укусить, поцарапать – ее руки болтались как плети. Я кончил быстро – при желании я это умел. И горла ее я так и не отпустил и чем больше я его сжимал, тем судорожней сжимало мой член ее влагалище, будто все ущемленные моими железными пальцами связки и мышцы перекочевали туда, вниз, и нажатием на горло я мог управлять ими. Спустя минуту она умерла. Я перевернул ее лицом к любовнику, который, вытаращив глаза, в ужасе мычал сквозь простыню, придавленный нашими телами, и посадил на него, ноги врозь. Она повалилась головой ему на грудь. Волосы у нее были длинные, до колен и, разделив надвое, я обернул их вокруг ее шеи и с силой затянул, чтобы оставить на коже надлежащий след. Потом я вспомнил, что у нее есть шелковый платок, подаренный мною ей на день рожденья и, скрутив его жгутом, задушил парнишку. Это был Федька, ее брат. Я его узнал, хоть и поздно.