Она заводит машину и сметает с приборной панели весь мусор, оставшийся после обеда. Обертка от шоколадки, пустой пакет из-под чипсов, смятые и скомканные, как и ее смятенное сердце, летят прямо на пол под пассажирским сиденьем, где, среди остальных молчаливых свидетельств ее тщетных попыток утешить себя чем-то вкусненьким, лежат комки высохшей грязи с ботинок Джека, которые первыми испачкали пол. Его следы остались не только в машине. Он натоптал в ее мире так, что она еще очень не скоро вычистит всю эту грязь. Но она его не ненавидит. Просто не может его ненавидеть. Потому, что то место у нее в душе, которое теперь занимает Джек, пространство, нужное для того, чтобы вместить в себя ненависть, уже занято чувством, прямо противоположным ненависти. Собственно, в этом-то вся и проблема. Поэтому ей сейчас так тяжело и плохо. Если бы она смогла разбудить в себе ярость и отвращение, ей было бы легче. Гораздо легче. Она пошла бы к нему и высказала все, что думает. Она не боится. Мишель вообще ничего не боится. Но сперва надо что-то решить. Разговор обязательно состоится, но только когда она будет готова. Когда она будет знать, что ей делать. Сначала надо придумать план действий, очень четкий, буквально по пунктам, и поэтому она едет дальше. Все равно куда. Просто вперед. Лишь бы не стоять на месте.
В машине, которая впереди, за рулем, видимо, ученик. Еле-еле плетется. Но Мишель никуда не торопится. Она даже не знает, куда она едет — пока не приедет. Задний номерной знак у машины, которая впереди, болтается на одном винтике. Это напоминает Мишель плакат из предвыборной кампании тори: «Нельзя доверять лейбористам», где «лейбористам» было написано на такой же болтающейся табличке, стилизованной под номерной знак. Доверять. Вот оно, ключевое слово. Все дело в доверии, которого все так боятся.
Она так хотела, чтобы Джек ей доверял. Поэтому она и разрешила ему сфотографировать себя голой, а потом подарила ему одну фотку. Тем самым она давала ему понять, что доверяет ему безраздельно, и как бы спрашивала, почему он не может довериться ей. Ведь было же что-то такое, о чем он ей не рассказывал. Но почему? Что же это такое, о чем нельзя рассказать даже самому близкому человеку? И это «что-то» было как будто невидимое препятствие, не дававшее им сблизиться, как то идиотское правило шести дюймов для школьных танцев, которое она никогда не соблюдала.
Он все же раскрыл свой секрет. Но так не считается. Он не доверился ей. Просто проговорился во сне. В тот единственный раз, когда они спали в одной постели, но не занимались сексом. В тот вечер Джек вообще был какой-то странный. Он обычно такой ненасытный: сколько бы они ни любили друг друга, ему всегда было мало. Джек — единственный из всех мужчин, которые у нее были, кто выматывал ее в постели, так что ей больше уже ничего не хотелось. Но в ту ночь он сказал, что устал и ему хочется спать, а потом долго лежал и не спал. Все ворочался с боку на бок, как будто что-то ему мешало. Как будто в постели была змея. И сама Мишель тоже не могла заснуть. Потому что все думала, что с ним случилось. А потом, когда он наконец заснул, он стал разговаривать во сне. Все повторял одно имя: «Анджела, Анджела». Сперва Мишель очень расстроилась, потому что решила, что Анджела — это, наверное, его бывшая девушка. Может быть, это и есть его страшный секрет. Может быть, из-за этой Анджелы он так не любит рассказывать о своем прошлом. Может быть, они расстались, скажем, она его бросила, но он по-прежнему ее любит. Или, может, они до сих пор встречаются. Тут Мишель разозлилась. Она так верила Джеку, так верила — а он, сволочь такая, ее обманывал. К утру она убедила себя, что таинственный «дядя Терри» — это всего лишь уловка, чтобы трахаться с той, другой. По дороге на работу Мишель вся кипела от ярости, а Джек вообще ничего не заметил; даже не спросил, что случилось.