Зеб не спит и, стало быть, знает, что отец уже дома. Но они сидят в разных комнатах. Ни тому, ни другому не хочется затевать неизбежный конфликт. Терри хуже, чем Зебу. Ведь он действительно виноват. Как можно было забыть про день рождения сына? Мальчик живет у него всего-то три дня.
— Зеб, привет, — говорит Терри, когда сын наконец входит в кухню. — Прости меня. С днем рождения. — Он готов к вспышке ярости, к гневной тираде с топаньем ногами, но в глазах сына — только усталость.
— Что на этот раз, папа? Какой великий крестовый поход?
— Прости, Зеб, я просто забыл. Никаких крестовых походов. Просто один из моих подопечных. Мы всегда с ним встречаемся по четвергам.
— Подопечных… Какой-нибудь очередной урод, малолетний преступник, который тебе дороже родного сына?
— Зеб, все не так…
Но сын уже вышел, оставив Терри сидеть над остывшей тарелкой, наедине с горьким чувством вины.
D как в Dungeon
Где темно и тоскливо
А ни на миг не покидало тревожное ощущение, что что-то не так. Дурное предчувствие: что-то случится, что-то очень плохое. Вроде бы он никого не обидел, ничего не сломал; но она никак не отпускала, эта удушливая убежденность, что грядет что-то страшное.
А потом кто-то вмазал ему по роже.
Это было почти как родиться заново. Когда тебя вырвали против воли из блаженного забытья, а потом дали по морде. Как в самый первый раз, это было честное вступление.
— Они убили его, — простонал голос в ухо А. — Они его, пах, убили.
Правый глаз не открывался вообще. Он кое-как приоткрыл левый, тоже изрядно заплывший, и оглядел комнату. Она была сумрачно серой, как заскорузлый кошмар. Он лежал на нарах, на нижней койке. Все тело болело и ныло.
— Посадили его в одну камеру с этим мудацким расистом. Он говорил, что убьет его. И убил, — произнес кто-то, двигая огромной коричневой челюстью, которая закрыла А весь обзор. — Я обещался за ним присмотреть. Я, нах, дал слово. Обещал его маме и его девушке, что с ним ничего не случится. А он умер. Умер. Этот мудила предупреждал, что убьет его. И убил. С тем же успехом они могли бы и сами его прикончить.
А прошептал:
— Кто?
Говорить было трудно, он не привык разговаривать с выбитыми зубами. Стоило лишь закрыть рот, и распухщие губы тут же приклеивались друг к другу свертывающейся кровью и расходились с тугим, влажным чмоком каждый раз, когда он разлеплял их, чтобы вдохнуть. Дышать приходилось ртом; через расплющенный нос воздух не проходил.
— Кто? Надзиратели ебучие, вот кто. Эти козлы недоделанные. Посадили его в одну камеру с этим белым, мудацким расистом. Моего брата, двоюродного. Моего лучшего друга, нах. Они, бля, знали, что так и будет, этот мудила-скинхед говорил, что убьет его. За шесть часов до того, как он должен был выйти.