И София начала говорить. Она словно погрузилась в дрему, и слова ее казались более живыми, чем она сама; они текли из нее, как течет прорвавшая дамбу вода.
— Я ее почти не помню. Помню только ее улыбку. Она сидит в кресле и наблюдает, как я играю с няней в саду. Я знаю, она очень любила Белхем-Грейндж, любила наш дом. Здесь жила ее семья, здесь были ее корни. У нее было обостренное чувство долга. Перед арендаторами, перед соседями, перед всеми. Все считали ее замечательной женщиной. Чуткой, отзывчивой, очень доброй. Забавно — она любила театр, музыку. Ах да, и еще кино — обожала голливудские фильмы. У нее было прекрасное чувство юмора… Это остается с тобой, какие-то штрихи, слова… Они мало что значат, верно? Но у меня есть… у меня были ее фотографии. И мне всегда казалось… что в ней была какая-то удивительная щедрость. Говорили, что она благотворно влияла на моего отца. Я могу себе это представить. Он такой чопорный. Очень старомодный, консервативный. Питер, мой брат, говорит, что мама часто подшучивала над ним и что с ней он становился другим. Я тоже пыталась, но… — София тряхнула головой, словно пытаясь вернуть себе привычную уверенность в себе. — Говорят, после каждых родов она страдала депрессией — послеродовой, как теперь принято выражаться. Но в тот день… я не знаю. Я не знаю, зачем она это сделала. Почему решила наложить на себя руки. Иногда я даже злюсь на нее. Наверное, это ужасно.
В ее взгляде появился немой вопрос: «Ты тоже считаешь, что это ужасно?»
— Это естественно, детка, — сказал Шторм. — Тут уж ничего не поделаешь.
На щеках Софии вспыхнул румянец. «Auf diese schmerzensreu fallt mir alsdenn dies trostwort bei»[38], — неслось из динамиков.
— Я уже говорила, что в семье эта тема не обсуждается, — продолжала она. — И уж конечно, мой отец не будет об этом говорить. А он единственный, кто, возможно, знает правду.
Шторм положил локоть на подлокотник и подпер голову ладонью. Он понимал, что теперь нужно быть более деликатным — любое неосторожное слово может ранить ее. …если когда-нибудь она сбросит маску неприступности, перед тобой окажется создание столь же хрупкое, сколь и драгоценное. Даже дыхание его стало тише.
— Значит, самоубийство твоей матери каким-то образом связано с… делами отца?
— Нет-нет, — поспешно проговорила София. — Я не знаю. Честное слово, не знаю.
— Однако что-то навело тебя на мысль, что твой отец, возможно, причастен к убийству этого Бремера. И это «что-то» имеет отношение к смерти твоей матери, верно?
София вскинула голову. Она сидела перед ним неестественно прямая — руки сложены на коленях, — и голос ее, когда она наконец заговорила, доносился словно из поднебесья.