В чугунную ванну натаскали речной воды и растворили в ней небольшое количество синих кристаллов.
В назначенный час явилась Энни. На руках она несла новорожденного младенца.
Сейчас я вижу это так ясно, будто все произошло вчера. У меня нет сомнений — эта картина усугубит мои страдания, когда душа моя будет гореть в аду.
Уильям, Ансельм и я стояли, облаченные в монашеские рясы с надвинутыми на глаза капюшонами, Казалось, деревья над нами сомкнули кроны, чтобы скрыть нас от лица Господня. Небо было черно — ни луны, ни звезд. Только от углей исходило багряное свечение — иллюминация столь зловещая, что развеивались последние сомнения относительно того, чьим заботам мы вручаем собственные души. Ветви деревьев напоминали окровавленные пальцы.
Подул свежий ветер. И деревья словно зашептались друг с другом Птицы давно умолкли, а невнятное бормотание ночных обитателей леса казалось лишь иной ипостасью тишины.
Фигура Энни выплыла из тьмы. При виде нее кровь застыла у меня в жилах. Судя по тому, как бережно она прижимала к груди бесформенный комочек, как что-то бормотала, склонившись над ним, было ясно, что, несмотря на плачевное состояние ее рассудка, этот детеныш вызывал у нее чувство некоей примитивной, животной нежности. Вряд ли несчастная понимала, что мы намерены совершить.
Энни протянула младенца мне. У меня не хватало мужества смотреть на него. Не спуская глаз с Энни, я передал его Уильяму. Мать безучастно взирала на свое чадо, пока Уильям произносил магические заклинания. Мне показалось, что ее лицо, больше напоминавшее застывшую маску, есть не что иное, как отражение моей падшей души. У меня возникло странное ощущение, будто, убаюканный сонным бормотанием леса, я плыву, лишившись способности что-либо воспринимать, по безмолвному океану небес.
Уильям монотонно, нараспев повторяя одни и те же слова, опустил младенца на плоский камень, который служил нам жертвенным алтарем.
Голос храмовника нарастал, возносясь к самым верхушкам деревьев. Я отвел глаза, но успел заметить золотую рукоятку ножа, который Уильям воздел над головой; на стальном лезвии играли кровавые блики.
С губ младенца сорвался лишь слабый писк, истошно вскрикнула Энни; со свистом разрубив ночную мглу, нож ухнул вниз.
Появился Ансельм. Он нес серебряный кубок, чтобы собрать в него горячую кровь.
Я сбросил рясу и, обнаженный, вступил в холодную ванну.
Воцарилась тишина. Ансельм подошел ко мне, держа в руках кубок.
До сих пор, когда я вспоминаю ту ночь — какой бы растленной и проклятой ни была моя душа, — в горле у меня застревает комок, мне хочется выть, скулить и рвать на себе волосы. Но нет. Было бы лицемерием требовать к себе снисхождения, делая вид, будто во мне проснулось нечто человеческое, и изображать раскаяние. Воля человеческая свободна, а любовь Господня безгранична. Там, в ночном лесу, я сделал свой выбор.