Две копии бумаги отдали нам, каждому по листочку, без всяких напутствий и наставлений. Разве что священник сказал кратко, глядя мне в глаза по обыкновению своему:
— Береги теперь девочку. Сильно ей досталось. А литанию отдельную я по убиенным отслужу в субботу, перед всем собранием городским, чтобы подумали о том, что всякую болезнь надо лечить вовремя, а племя Горы само не уймется, если ополчение не выступит. А то привыкли здесь к тихой жизни, расслабились.
За удивлением, вызванным столь непривычной речью священнослужителя, в которой не было ни слова о смирении или том, как надо безропотно нести крест свой, я пропустил смысл последней фразы. А зря, именно в ней, как потом выяснилось, и было самое главное.
Покинув священника в его кабинете, мы направились в церковь, свечки поставить за упокой. Тут все было как обычно — бабушка в церковной лавочке на входе продавала их по пятачку, по гривеннику и по полтиннику, затем был сам храм, без икон, простой и скромный, лишь витражи в белых стенах с изображением креста разбавляли его однообразие. Длинные скамейки рядами, где весь город мог усесться, кафедра проповедника. В альковах тоже простые кресты на стенках, тома Писания под стеклом и горящие свечи. И все.
Люди тоже были, кто молился тихо, кто тоже свечки ставил, кто просто сидел на скамейках, погруженный в свои мысли. Отойдя в один из альковов, я зажег длинную желтую восковую свечу от еще горящего огарка, накапал воска и установил. Это за упокой души отца Веры, который даже в смерти своей спас меня, да и дочь свою. Земля пухом и царствие небесное, если такое все же есть. Поглядев искоса на тихо читающую молитву девочку, отошел в другой альков, где свечки ставили уже во здравие, да за нее и поставил. Пусть у нее все хорошо будет, а я уж присмотрю за этим, в меру своих сил.
В церкви пробыли недолго, с четверть часа всего. Вера опять поплакала, хоть я и не заметил, когда успела. Только на солнце увидел, что глаза у нее от слез опухли и покраснели. Сделал вид, что не заметил. Если прячет свое горе от окружающих, так и нечего в душу лезть.
— Нам на шхуну идти сейчас надо? — спросил я ее.
— Нет, там без нас справятся. — ответила она. — До восьмичасовых склянок можем своими делами заниматься.
— Ну раз можем, то пошли стрелять. — сказал я.
Вернулись мы вчера на шхуну часам к семи, примерно. Долго стреляли в дюнах из «детской» однозарядки. Процесс получился куда как продолжительным, потому что одно дело — заниматься этим на механизированном стрельбище, и совсем другое — каждый раз бегать к мишени за итогами очередной «кучи». «Детская» винтовка оказалась все же серьезней мелкашки. Та и на сто метров уже с трудом, если только какой-нибудь «Аншютц» да хорошими патронами, а эта винтовка, простая и легкая, и на двух сотнях вполне приемлемый результат давала. И пуля была посерьезней мелкашечной, грамма так под три, правда, мягкая, без оболочки, лишь в восковой бумажке по пояску, чтобы ствол свинцом не гадился излишне.