— А зачем выпускать? — удивился Борис— Я о том и не говорил. Посижу послушаю, а дальше твоя воля — что хо-тишь, то и твори.
— Ладно, — кивнул Никита Данилович. — Быть посему. — И с видимой неохотой двинулся ко мне, извлекая из сапога нож.
Время на развязывание веревки, держащей меня в неразлучном единстве с дыбой, он тратить не стал — полоснул по ней со всей злости, так что вскользь даже чиркнул по моему запястью, и я кулем свалился на земляной пол. Помочь подняться у него тоже в мыслях не было — стоял и разглядывал, как я, кряхтя и сопя, встаю с колен. Да и веревочные узлы на моих руках он оставил в целости. Ну и пускай. С дыбы сняли — уже радость. Прощай, мечта мазохиста! Или… до свидания? Нет уж, хорошего понемногу, постараюсь больше с тобой не встречаться.
Плюхнувшись на лавку, я угрюмо заявил:
— При нем, — указал на Никиту Даниловича, — говорить мне с тобой нельзя.
— Во, видал! — даже обрадовался тот. — Дай воды студеной, а потом — где ж медок хмельной?
— Никита Данилыч — мой двухродный стрый, а я от своих родичей ничего таить, не намерен, — заявил Борис.
— Есть тайны, которые и жене с сыном доверить нельзя, а не то что родичам, — буркнул я. — У тебя-то пока ни того, ни другого, но это я к примеру.
— Думаешь, молодой, стало быть, не женат, — усмехнулся Борис— А промахнулся ты.
— Нет, — мотнул я головой. — Помолвлен ты, ведаю. Но свадебки еще не было.
— А это откель тебе известно? — полюбопытствовал Борис.
— Сказано же: ве-да-ю, — по складам произнес я последнее слово, постаравшись вложить в него и легкую угрозу, и предостережение, и таинственность. В общем, чтоб оно прозвучало с такой значительностью и уверенностью, сомневаться в которых не просто глупо, а нельзя.
Вроде бы получилось. Во всяком случае, Борис повернулся к Никите Даниловичу и уставился на него. Я не видел взгляда, устремленного им на своего дядю, но, наверное, он был достаточно выразителен, потому что старший Годунов вновь затянул речь о том, что я просто хитрый тать, напомнив заодно, что, скорее всего, убийство Дмитрия Ивановича, который воспитал его, Бориса, как родного сына, равно как и жены его, добрейшей Аксиньи Васильевны, моих рук дело.
Борис продолжал молчать. Никита Данилович в ярости бросил тяжелый кнут на стол, угодив им прямо в стопу бумаги, круто развернулся и тяжело побрел вверх по лестнице. Годунов неторопливо уселся на лавку возле стола и тихо заметил:
— Осерчал старый. Обидел я его. — И ко мне: — Ты уж, как там тебя, не ведаю имечка, потрудись, докажи, что я не понапрасну так-то с ним поступил. И лгать не удумай, — предупредил он. — Раз поймаю, дале слушать вовсе не стану.