— Ты слишком много работаешь, — сказала мать.
Он берет сверхурочную работу, сказал он, чтобы заработать деньги для женитьбы. Он разговорился с матерью лишь однажды, субботним вечером, и говорил о своей возлюбленной с печалью и нежностью.
— И все-таки, знаешь, мам, если б я умер, она была б безутешна два месяца, а потом стала бы меня забывать. Поверь, она ни разу не приехала бы сюда взглянуть на мою могилу.
— Ну что ты, Уильям, — сказала мать, — зачем об этом говорить, ты ж не собираешься умирать.
— Но так или иначе… — возразил он.
— И она ничего не может с собой поделать. Такая уж она есть, и раз ты ее выбрал… что ж, нечего сетовать, — сказала мать.
Воскресным утром, надевая воротничок, он вздернул подбородок и сказал матери:
— Смотри, как воротничок натер мне шею!
Под самым подбородком шея побагровела, воспалилась.
— Да как же так, — сказала мать. — На, помажь смягчающей мазью. Надо носить другие воротнички.
Он уехал в воскресенье в полночь, за эти два дня дома он, казалось, окреп и поздоровел.
Во вторник утром из Лондона пришла телеграмма, что он болен. Миссис Морел, которая в эту минуту мыла пол, поднялась с колен, позвала соседку, пошла к хозяйке дома, попросила у нее в долг, оделась и отправилась в путь. Она поспешила в Кестон и в Ноттингеме успела на экспресс, направлявшийся в Лондон. В Ноттингеме пришлось ждать чуть не час. Маленькая женщина в черной шляпке тревожно спрашивала носильщиков, не знает ли кто, как добраться до Элмерс-энд. Поезд шел три часа. Она примостилась в уголке и, словно оцепенев, за всю дорогу ни разу не шевельнулась. На вокзале Кингс-кросс ей тоже никто не мог сказать, как добраться до Элмерс-энд. С плетеной сумкой, в которой лежала ночная сорочка, расческа и щетка для волос, она переходила от одного встречного к другому. Наконец ее направили в подземку на Кеннон-стрит.
Было шесть часов, когда она добралась до жилища Уильяма. Шторы не были опущены.
— Как он? — спросила она хозяйку дома.
— Не лучше, — ответила та.
Следом за хозяйкой миссис Морел поднялась в комнату Уильяма. Он лежал на кровати, в лице ни кровинки. Одежда разбросана, камин не горит, у постели, на ночном столике, стакан молока. Никто за ним не ухаживал.
— Ну что, сынок! — храбро сказала мать.
Уильям не отозвался. Он смотрел на нее невидящим взглядом. Потом заговорил без всякого выражения, словно повторял под диктовку: «Из-за протечки в трюме корабля сахар отвердел и превратился в камень. Его требуется расколоть на мелкие куски…»
Он был без сознания. То была его обязанность — проверять груз сахара в лондонском порту.