— Примут, Инга, примут.
— А я тоже уверена, что примут. Это я так. Знаешь, мечты, если они крепко задуманы, сбываются. Вот я решила быть врачом…
— Ты хорошая. Я тебя очень люблю!
Инга закрывает глаза, глубоко вздыхает.
— Повтори, Сашка!
— Я тебя очень люблю.
Она встряхивает головой, смеется.
— А за что?
— За то, что ты, когда смеешься, вот так щуришь глаза. За то, что ты ни на кого не похожа, за то, что ты фантазерка, за то, что ты переменчивая, знакомая и непонятная… И за то, что у тебя такие губы, что мне ужасно хочется их целовать…
Я наклоняюсь к Инге, но в это время слышу приближающиеся шаги. По дорожке идет Доронин. Потом, увидев нас, он сворачивает в сторону.
— Это твой товарищ? Как его зовут?
— Владик.
— Владик, Владик! — кричит Инга. — Идите к нам.
Доронин подходит, козыряет, снимает фуражку, держит ее у локтя.
— Это очень галантно, — замечает Инга. — Каким вас красивым манерам учат… Если бы я была мальчишкой, я бы, наверно, пошла в вашу школу.
А на пристани уже трубит горнист. Дивизион выстраивается на поверку лицом к «Менжинскому».
— Крылов, — выкрикивает старшина.
— Я.
— Доронин… Тучков… Курский…
После переклички строем по двое проходим по трапу. «Менжинский» дает гудок. «Капельдудкины», как мы называем оркестрантов, с особым старанием играют марш: «Мы в нашу артиллерию…»
«Менжинский» разворачивается и выходит на середину реки.
Мимо нас плывут изрытые птичьими гнездами берега Москвы-реки, потом — Оки.
После ужина дают отбой, но спать никому не хочется. Лежим, болтаем. Восхищаемся «Менжинским», его салонами, каютами, рестораном. Все это нам в новинку.
— Любят нас, спецов, раз такой пароходище дали, — замечает Курский.
Сверкая огнями, идет «Менжинский» по Оке. Разговоры в каютах и на палубах затихают далеко за полночь.
А потом, едва мы засыпаем, резкий толчок. Такой, что мы едва не падаем с полок. Выбегаем из каюты. Что случилось?
Занимается рассвет. Над рекой плывет пар, берегов не видно.
На палубе мы сталкиваемся с матросом.
— На мель сели.
Ждем, когда придет буксир.
— Сколько сейчас?
— Ровно четыре. Ровно четыре…
— Немцы перешли нашу границу, — тревожным шепотом говорит Курский, — это что же — война?
— Откуда ты узнал?
— Капитан парохода по радио принял.
— Может, пограничный инцидент?
— Нет. Я сам слыхал, как капитан говорил с Тепляковым.
На наши плечи ложатся чьи-то тяжелые руки. Оборачиваемся — Тепляков. Лицо у него бледное, и глаза такие, каких я не видел никогда, — мрачные, суровые. Сколько я знаю Теплякова, он всегда улыбался — то весело, то грустно, то насмешливо.
— Война, ребята… Немцы бомбили Минск, Киев… И все-таки еще не верится.