Ребенка секли за нерадение, секли за нетолковость, секли за беспамятство, секли лозой просто ни за что, ни про что, а так, ради обычая, под предлогом его же пользы, благо сами доморощенные профессора тогдашней педагогики в своих поучениях не находили лозу и плеть для здоровья предосудительными. Сначала розги, лоза, далее плетка, которые применяются не только по отношению к мальчикам, юношам, но и женскому полу… Дочь дикарей, дикарка, выходит замуж. Обряды и обычаи соблюдаются свято. Обряды и обычаи это та же религия, даже выше, — потому что религия является извне, религия ложится на совести, религия является несокрушимым стимулом жизни, её вождем, двигателем. Обычаи же рождается и воспитывается самим человеком, всасывается всеми фибрами его существа, делается его неизбежным придатком. Обряд, обычай — это те же культы, те же святыни. И искоренить этот культ, эту святыню — значило бы святотатствовать.
Ведут после свадебного пира «веселия» молодую к пуховой, высоко взбитой лебяжьей постели, и первое, что бросается в глаза невесте — это плетка шелковая. Поднимает ногу молодой, и «молодая», в знак своей безгласной покорности снимает мужу с ноги сапог и тут же ощущает его первую ласку на своем теле — легкие удары шелковой плетки но спине. Эта ласка нечто неизбежное. Она символ власти сильного над слабым. Она прочный залог будущего супружеского благоденствия, где превосходно сживались в то блаженное время два разнородные начала: необузданная власть и произвол мужчины над женщиной и детьми и любовь всеобъемлющая, рожденная страхом, и на страхе же воспитанная рабыня-женщина.
И от этой любви, сплетенной из грубой силы, власти, страха и покорности, рождались маленькие рабы, с самого раннего возраста приемлющие крещение лозою и розгою, дикари в будущем, разнузданные похотью власти над новыми слабыми, которых они, в свою очередь, будут впоследствии угнетать, сечь и бичевать.
Был ли тогда, во время строгого последования учению Домостроя, был ли тогда стыд? Был ли тогда тот стыд, который заставляет Ноя проклясть Хама, подсмотревшего наготу отца, или тот стыд, вследствие которого мифологическая Андромаха прикрывает свое лицо неизъяснимо прелестным жестом стыдливой грации, когда ей приходится выбирать — остаться ли со стариком-отцом или последовать за молодым, богоподобным мужем своим Гектором? Нет, того стыда не было у наших предков.
Тот стыд живет разве в прекрасных, как день, легендах и сказаниях. Человек времен Домостроя не мог чувствовать себя нравственно сильным, как человек Ницше. Он не чувствовал себя тем хотя бы канатом, протянутым от сверхчеловека к животному, о котором говорит бессмертный философ-поэт в прологе своего «Заратустры». Слишком беспросветная тьма невежества стояла тогда над Русью. Некультурные дикари, склонные тешить себя медвежьими травлями, способные до смерти засекать своих крестьян и дворню, а порой и домашних, разве они считались со стыдом, как с продуктом красоты и добродетели? Грубая сила, проявление животной власти, плетка — вот что было главными стимулами тогдашнего благоденствия.