Все. Никелевая французская пуля пробила девчонке грудную клетку по диагонали — сверху вниз — от левой ключицы до печени справа. Разодрав, перемешав и контузив всё, что там есть — легкие, средостение, сосуды, нервы — и разодрав печень на выходе.
Как девчонка еще жива — непонятно.
И делать тут нечего. Даже если бы Военно-Медицинская академия не погибла в первый же день — туда ломанулось за помощью чуть не две сотни укушенных во время «Кошмара на Финбане» и потом такое творилось, что подумать страшно — то и там вряд ли смогли бы спасти при такой ране. Девчонка не ранена, а убита и я тут ничего сделать не могу. Словно услышав мои мысли, хрупкое тельце у нас на руках мякнет, обвисает и словно становится тяжелее. В промежности по потертым джинсам расползается мокрое пятно. Умерла, сфинктеры расслабились…
Николаич скрипит зубами и рычит: — А ну — ка взяли! Сейчас мы ему суке в мидель торпедку…
Подхватываем теплый труп на руки и вдоль стены бежим к углу Собора.
— Николаич! Она сейчас обращаться начнет!
Старшой мотает головой, дескать — не мешай! Грохает сверху еще один выстрел.
И мы бегом бежим из-за угла к дверям в Собор. Следующий выстрел раздается, когда мы заскакиваем внутрь.
Набившиеся в Собор беженцы освободили метров десять пустого пространства — трое мужиков выламывают дверь на колокольню. Когда мы появляемся, они как раз ее выносят и опасливо собираются лезть вовнутрь.
— Дорогу! — рычит Николаич. И рычит так выразительно, что перед нами расступаются.
Проскакиваем в двери, немного поднимаемся по лесенке, и Николаич аккуратно опускает девчонку на ступеньки. Кивает мне — скатываемся обратно, пока тот — стрелок с колокольни — не обратил на наш шум внимание.
Прикрываем за собой дверь, Старшой прикладывает к губам палец. Тихо!
Мужики вроде сообразили, что он задумал. Отходят от двери, и один из них наставляет на дверь короткий французский карабин. Кто-то из беженок начинает подвывать, но слышно, что соседки заткнули ей рот. В тишине особенно хорошо слышна странная смесь из матерщины и псалмов сверху.
Мы с Николаичем встаем во входной тамбур. Аккуратно выглядываем. Очень бы не хотелось, чтоб кто-нибудь нервный влепил по нам очередь. Даже и не попадет — а осколками толстенных стекол нас порежет сильно.
Несколько человек лупят с разных точек по колокольне — сверху сыплются кусочки штукатурки и сеет пылью, псалмопевец огрызается. Когда я уже понимаю, что наш хитрый план не удался, об булыжники площади с грохотом брякается лебелевский карабин, а наверху псалмы сменяются яростным ревом. Ярость и ужас…