Волна мятного запаха прокатилась по купе. Блейз Мередит закрыл глаза, мечтая о тишине, но его сосед и не думал умолкать.
– …Приехать в Рим, походить по улицам, на которых остались следы мучеников, преклонить колени перед могилой апостола Петра, что может с этим сравниться? Только в Риме церковь можно увидеть во всей ее красе – армия священников, монахов и монахинь, готовящихся к покорению мира во имя Христа…
«Не дай Бог, чтобы мы так покоряли мир, – раздраженно подумал Мередит. – Подобные рассуждения никогда не приносили пользы. Это не священник, а коммивояжер, расхваливающий свой товар. Лучше б ему хоть немного задуматься, прежде чем открывать рот».
Но калабриец разошелся вовсю, а присутствие коллеги лишь распалило его красноречие.
– Не зря Рим называют Святым городом. Душа великого Папы охраняет его днем и ночью. Конечно, не все святые собраны в Риме. Нет! Даже в нашей маленькой провинции есть святой… пока официально не признанный, но настоящий. Да, настоящий!
Блейз Мередит мгновенно насторожился. Раздражительность сняло, как рукой. Он с нетерпением ждал продолжения.
Уже начато дело о приобщении его к лику блаженных. Джакомо Нероне. Вы, возможно, слышали о нем? Нет? О, это странная и удивительная история. Никто не знает, откуда он пришел, но в один прекрасный день он появился в деревне, будто посланный Богом. Собственными руками построил маленькую лачугу и посвятил себя молитвам и добрым делам. В конце войны партизаны-коммунисты захватили деревню и умертвили его. Он умер мучеником, защищая веру. Исцелялись страждущие, раскаивались грешники. Все это знаки благоволения Господа нашего.
Блейз Мередит открыл глаза.
– Вы знали его, святой отец? – спросил он.
Калабриец ответил коротким, подозрительным взглядом.
– Знал ли я его? Лично – нет. Хотя много о нем слышал. Сам я из Козенцы. Это соседняя епархия.
– Благодарю вас, – вежливо ответил Мередит и закрыл глаза.
Калабриец откашлялся, встал и вышел в коридор. Мередит воспользовался его отсутствием, вытянул ноги, откинул голову на спинку сидения. Он не раскаивался в содеянном. Более того, ему не хотелось слушать подобные разглагольствования, этот церковный жаргон, позорную риторику, ничего не объясняющую, затеняющую истину. Одни вопросы и ни одного ответа. Массивный фундамент обоснований и откровений, на котором зиждилась церковь, сводился к ритуальным заклинаниям, бесформенным, бесполезным, фальшивым. Мятная набожность. Она не обманывала никого, кроме тех, кто распространял ее, приносила успокоение разве что старухам, да девочкам-подросткам, но пышно расцветала именно там, где церковь занимала наиболее прочные позиции. Она словно метила распутников, соглашателей, приспособленцев среди духовенства, тех священников, что предпочитали проповедовать религиозное рвение, а не искать решений встающих перед их паствой моральных и социальных проблем. Она скрывала глупость и недостаток образования. Она оставляла людей беззащитными перед вселяющими ужас таинствами: болью, страстью, смертью – последней, пожалуй, наиболее страшной из всех.