Крестьяне считали англичанина «matto», сумасшедшим. Кто еще мог часами сидеть на жарком солнце, рисуя оливы, скалы и развалины. Под стать образу жизни Блэка была и его одежда: ярко-красная рубашка, линялые джинсы, сандалии, широкополая соломенная шляпа, из-под которой улыбалось миру лицо фавна. Ему уже перевалило за тридцать, и когда местные девицы поняли, что завлечь его не удастся, более зрелые женщины начали судачить о его романе с графиней, редко покидавшей уединенное великолепие виллы, отгороженной от окружающей нищеты коваными воротами.
Слухи эти доходили до Мейера, но он не принимал их всерьез. Он хорошо знал графиню, а живя в Риме, встречал немало художников, в том числе и англичан вроде Николаса Блэка. Он понимал, что художника скорее привлекает Паоло Сандуцци, гибкое, загорелое тело юноши, его гладкое лицо и сверкающие, проницательные глаза. Мейер принимал роды у матери Паоло и знал, что его отец – Джакомо Нероне, которого все чаще и чаще называли святым…
У первых домов деревни «веспа» остановилась, юноша спрыгнyл с заднего сиденья и направился к домику матери, каменному строению с маленьким садом. Вновь затарахтел мотор «веспы» и несколько секунд спустя смолк у коттеджа Мейера. Художник слез с мотоцикла, поднял руку в театральном приветствии.
– Доброе утро, доктор. Как жизнь? Я выпил бы кофе, если он у вас есть.
– Кофе есть всегда, – усмехнулся Мейер. – Как бы иначе я мог встречать восход солнца?
– Похмелье? – деловито осведомился художник.
Мейер лишь пожал плечами и через дом провел гостя в сад, где под большой смоковницей стоял грубо сколоченный стол, накрытый скатертью из клетчатой ткани, а на ней – чашки и тарелки из калабрийского фаянса. В центре – ваза с местными фруктами. Доктор имел служанку. Женщина наклонилась над столом, раскладывая свежий хлеб, сыр.
Голые ноги, как принято у крестьян, черное платье, черный же шарф на голове. Стройная фигура, высокая, упругая грудь, классический греческий профиль, словно в древности какой-то колонист с побережья забрел в здешние горы, чтобы разбавить племенное единство. Лет тридцати от роду, она родила ребенка, но не погрубела, как другие крестьянки, ее глаза светились детской искренностью. Увидев гостя, она чуть кивнула и вопросительно посмотрела на Мейера. Тот ничего не сказал, но жестом предложил ей уйти. Она прошла в дом, а художник проводил ее долгим взглядом.
– Вы удивляете меня, доктор. Где вы ее нашли? Раньше я не видел ее.
– Она не живет здесь, – сухо ответил Мейер. – У нее дом, и обществу людей она предпочитает одиночество. Ко мне она приходит каждый день, убирает, готовит еду.