- Участок с ограниченной скоростью, - ответил проводник, - согласно приказу управления дороги. А проще говоря, шпал не хватает для ремонта верхнего строения пути. Я сам, православные, раньше на казатинском шпало-пропиточном заводе работал мастером смены. Был и народным контролёром. Выявил - пятьдесят километров шпалорельсовой решётки продано незаконно, вместо того, чтоб уложить в путь. Кому попало шпалы продают, рельсы, различные скрепления. Написал всё, отправил и вот результат - стоим в поле, потому что шпал не хватает, а я работаю не мастером, а проводником ночного почтово-пассажирского. А почему? Тоже нервничал, как гражданин пассажир. Но теперь нервы укрепились. Обещают, если испытательный срок пройду, на "тройке" место - Киев-Ленинград. Там другое дело, там одних газет за смену на шестьдесят рублей продашь.
Всё-таки, - подумал я, Забродский, - разговорчивый пошёл народ, откровенный, циничный. Не пропали послесталинские десятилетия даром. Разве что для таких, как Чубинец. Однако у Чубинца другое предназначение. Такие люди, как Чубинец - учителя наши. Они учат нас своими, дурными примерами, как не надо поступать и как не надо жить. И за эту науку мы должны быть им благодарны, так же, как собаке, которая прожила какое-то время с двумя головами, или телёнку, который жил с половинкой сердца.
- Вот они, Бровки, - сказал Чубинец, всю дорогу от места вынужденной остановки в поле промолчавший. Мне даже показалось, что он обижен на меня, за то, что в его споре с циничным проводником я поддержал проводника.
- Вот они, Бровки, чтоб им пусто было.
- А Бровки за что, Саша? Станция Бровки тебе что сделала?
Станция Бровки небольшая, но всё ж не полустанок. Пристанционный палисадник, чистота, лунная тишина. "Эх, хорошо бы здесь девочку лет восемнадцати, а мне, Заброд-скому, годика двадцать три. Однако это то будущее, которое уже в прошлом. То будущее, которого никогда не будет. Никогда не сойти мне в эту лунную тишину и не услышать: цок, цок, цок танцевальный ритм каблучков бегущей ко мне Лели Романовой, когда ей было восемнадцать. Конечно дурной тон переселять героинь чужого повествования в собственную жизнь, словно ложиться в постель с какой-нибудь мадам Бовари. Но мы с Чубинцом сейчас как двухголовая собака с общим кровообращением, создание безжалостных хирургов-экспериментаторов. Нам одновременно хочется есть и пить, нас тревожат одни желания и в глаза друг другу мы смотрим, как в зеркало: внешнее изображение разное, кудлатое и гладкомордое, зато внутреннее совпадает. И так длится до того момента, пока экспериментатор не переключит клапан, отделяя тем наши сознания одно от другого. Какая страшная модель, какая ужасная гоголевская болезнь. Вот почему в те редкие моменты, когда клапан экспериментатора отделяет наши сознания, мы стараемся по-гоголевски сжечь чужака или хотя бы освежить себя циничным смехом, доказать себе и другим, что наше бумагомарание - занятие не серьёзное. Мы спешим так поступить, потому что знаем - вновь щёлкнет клапан, потечёт наша кровь в чужое и для чужого и всё опять станет до смерти серьёзным. Но пока ещё длится передышка, пока моё сознание отделено от сознания Чубинца, пока мы вольны лизать или лаять отдельно друг от друга, послушаем, отчего же Чубинец так невзлюбил станцию Бровки.