– Что ты… За что… – в испуге крикнула Вера.
– Что я, – отвечал Андрей, – знать мне, а за что – знать тебе…
И ударил Веру головой об угол печи, сразу русая коса кровью намокла, после чего начал он совать Веру в горячую печь. Одной рукой сует, другой соломки подкладывает. Вспыхнула соломка… Однако тут застучали в дверь… Обычно, бывало, придет соседка хлеба одолжить, постучит, постучит и уйдет… Тут же не уходит и стучит что есть силы, прямо крючок прыгает… Словно не сама соседка в этот раз пришла, а Бог ее послал… Опомнился от этого стука Андрей, выпустил Веру, выскочила она окровавленная и обгорелая, обожженная, крючок отбросила и на улицу… Навстречу ей как раз Тася с Устенькой бегут, обе с плачем… Вдруг на полдороге вспомнила Тася тихий отцовский голос и вернулась торопливо к дому… Вышел и Андрей на порог, увидел возмущенный народ вокруг, соседей, увидел жену свою Веру, окровавленную им, обожженную им, которую плачущие дочери обнимают, и говорит:
– Идите в дом, пусть не видят вас, таких, люди.
– Ирод ты, – кричат отовсюду, – чего жену бьешь? Управы, что ль, на тебя нету?…
– Идите в дом, – опять повторяет Андрей, – я больше бить не буду… Худо мне…
Кто– то к тому времени уже Вере мокрое полотенце принес, приложила она мокрое к разбитой голове, легче стало, и кровь больше не течет, запеклась… Взяла Вера обеих дочерей, возвратилась в дом.
– Дай мне хлеба с солью, – говорит Андрей Вере, – поесть хочу.
Дала она ему хлеба с солью, сел он на лавку, съел все, большой кусок, полкраюхи.
– Теперь воды дай, – говорит Андрей, – пить хочу. Дала ему Вера большой деревянный ковш воды. Выпил он одним дыханием, не отрываясь.
– Еще дай, – говорит.
Дала еще… Опять выпил Андрей полный ковш одним дыханием.
– Теперь я спать буду, – говорит и залез на печь русскую.
Слышит Вера и дочери через некоторое время – храпит он.
– Будем и мы ложиться, – говорит Вера и прилегла вместе с дочерьми на лежанке…
Устенька заснула, а Вера и Тася не спят, но лежат молча… Вдруг слышат они – застонал Андрей.
Разные есть стоны. Есть стон живой, когда человек стоном к себе зовет, а есть стон безразличный к живому, когда человек стоном сам себе говорит то, что уже не может сказать по-иному. Если б мог он сказать по-иному, то произнес бы неизвестные ему, никогда не слышанные и не прочитанные слова псалма:
«Я изнемог от вопля, засохла гортань моя, истомились глаза мои от ожидания Бога».
Однако бывают моменты и обстоятельства, когда стоном сказать это можно. Держи в руках Псалтырь Андрей Копосов, то и тогда не сказал бы он точней, чем сказал стоном, поскольку русская Библия в ряде мест переведена неумело. Так, необходимый сейчас умирающему псалом № 87, стих 4-й переведен: «Ибо душа моя насытилась бедствиями, и жизнь моя приблизилась к преисподней». В то время как в подлиннике: «Ибо душа моя насытилась обидами, и жизнь моя приблизилась к могиле».