Потом дурнота прошла.
Лодка у деда была длинная и узкая, из досок, хорошо просмоленных снаружи и густо крашенных суриком внутри; мотор стоял посередине и работал, надо отдать ему должное, почти бесшумно. Внутри лодка была сухая, и за всю дорогу туда я не заметил, чтобы просочилась хоть капля воды. Я сначала беспокоился за гитару, не промокла бы, но тревоги оказались тщетными. Дед сидел на корме, на румпеле руля, а мы разместились на узких банках так: я на самом носу, спиной вперед, Хайям перед мотором, а Вика с Валей — за мотором, втиснувшись на одну банку, — так же, как и я, лицом назад: услаждать дедов взор и слух.
Хайям прихватил шахматы — старенькие, на магнитах. Я с ним не очень люблю играть: он начинает стремительно и смело, но к середине партии вдруг скисает, перестает видеть позицию и делает грубые ошибки. Динамическая рассеянность. Я же игрок посредственный, но внимательный и методичный и ошибок не прощаю. А он расстраивается. Он так все хорошо задумал. То есть, понимаете, это не я у него выигрываю, а он мне проигрывает. И мне это как-то без радости, и ему, можно сказать, в горе. Но когда я ему это объясняю, он начинает пылить, самоуничижаться и кричать, что ему и нужен такой партнер, который видит его ошибки и указывает на них, и так далее. Если бы он хоть понемножку отучался их делать… Мы с ним второй год играем — и мне кажется, он играет все хуже и хуже. Не исключено, что так оно и есть.
— Будешь разговаривать с ведьмой, — сказал я, — попроси чего-нибудь от рассеянности. Травки какой-нибудь. Или грибочков.
— Расставляй, — сопя раздутыми короткими ноздрями, велел он. — Сегодня я чувствую прилив сил!
Он действительно сыграл первую лучше, чем обычно, но я поставил ему мат слоном и конем против двух ладей и лишней — да еще проходной — пешки.
По ту сторону мотора разливался хохот: дед пел частушки. Карельские, в отличие от русских, трудно назвать неприличными — они намекают, а не называют. Но иногда намекают очень даже славно.
Где-то на полпути мы пристали к небольшому островку — размять ноги и оросить кустики. Потом поплыли дальше. Небо, до сих пор безоблачное, вдруг выбросило стрелку облака, похожего на след реактивного самолета…
(Вот здесь я точно наговорил на диктофон несколько слов — запись есть, прослушал много раз, по порядку номеров идет она именно здесь по очередности, но как я наговаривал, а главное — с чем было связано это мое словоговорение, почему я ни разу не нажал на спуск фотоаппарата — это ж у меня рефлекс уже выработался на интересные картинки, даже с упреждением небольшим справляюсь, — куда при этом делся Хайям с шахматами, я никак не могу ни вспомнить, ни вычислить. Если бы он рядом сидел, обязательно свои пять копеек повтыкал. Но нет — молчит, а дедовы частушки смутно фоном угадываются. Первая такая запись.)