— Причем здесь я, Арсений Васильевич? Служба закончилась час назад, отец Леонид очень хотел познакомиться с вами, но не дождался — уехал.
— Как закончилась? А сколько сейчас времени, матушка?
— Скоро будет обеденная трапеза. Вот пришла вас звать.
— О, Господи! Вы, наверное, ругаете меня, матушка?
— А за что?
— За то, что проспал воскресную службу.
— Так вы сами себя и наказали. Вчера говорили, как мечтаете встать на заре, искупаться в речке, сходить на службу, исповедоваться… А вон оно что в результате получилось, — и настоятельница выразительно посмотрела на пустой стакан из-под рассола. Писатель почувствовал, что краска стыда заливает его лицо.
— Простите, — чуть слышно прошептал он.
— Бог простит, Арсений Васильевич. Я на вас не в обиде.
— А вчера… вчера я… плохо себя… вел? — удивительно, но сейчас многоглаголевый и велиречивый писатель с трудом подбирал слова.
Впервые за все время разговора настоятельница улыбнулась:
— Вы, как ребенок: плохо, хорошо… Пришли очень поздно, всех нас подняли на ноги. С Надеждой Михайловной и Олей прощаться не хотели. Уговаривали меня взять в свою келью директора библиотеки, а ее заместителя вы решили взять к себе, обещая, что будете с ней спать «валетиком».
— О, Господи!
— Нет, самое интересное, что эти две кумушки были на все согласные. Неужто ничего так и не помните?
— Смутно. Помню за что-то обиделся на Надежду Михайловну…
— Она спросила, не еврей ли вы. По ее мнению, в России все писатели, музыканты и банкиры — евреи. Потом вы нам читали Рубцова, потом… потом была лестница. Слава Богу, все обошлось. Как рука, не болит?
— Немного.
Они замолчали. Матушка Евфалия будто собиралась с духом, чтобы произнести свой окончательный приговор, а писатель… Он уже готов был произнести те слова, которые каждое утро говорил себе: «Обещаю, что с сегодняшнего дня»…, но что-то заставило его промолчать.
— Вот и хорошо, — вдруг сказала, вставая, настоятельница. — От избытка сердца уста молчат. После обеда я принесу вам кое-какие документы, может, найдете для себя что-то интересное…
— Матушка, вы прогоните меня?
— Нет. Я же знаю, что такого больше не повторится.
— Не повторится…
— А после обеда приглашаю вас на наше монастырское кладбище. Мне нужно будет вам кое-что показать.
— С удовольствием, матушка.
* * *
Писатель не лукавил. Арсений Васильевич любил старые сельские и монастырские кладбища. Только там с него быстрее всего слетала шелуха суеты, хорошо, как он любил выражаться, дышалось и думалось. В прошлый его приезд сюда матушка уже показывала ему монастырский погост, сетуя на то, что многие надгробия были уничтожены, опрокинуты, искалечены. Писатель, увидел на сей раз совсем другую картину — все прибрано, приведено в порядок, во всем чувствовалась заботливая женская рука и доброе сердце. Но матушка без слов провела его мимо больших мраморных и чугунных надгробий, также молча прошли они сквозь сотни крестов и железных обелисков со звездами — на этом участке кладбища хоронили с середины прошлого века, продолжали хоронить и сейчас. Наконец, полузаросшая тропинка привела писателя и монахиню к месту, где заканчивалось кладбище. Там заканчивался и берег: вот так бежит-бежит человек, а потом вдруг резко останавливается, увидев, что земли дальше нет. Тропинка обрывалась. Дальше шел обрыв, а внизу весело плескалась речка, еще не такая широкая, как за городом. Писатель подумал, что настоятельница приглашает его полюбоваться открывающимся видом. Он уже готов был продекламировать стихи Василия Андреевича Жуковского, которые любил цитировать при таких обстоятельствах: