— А хорошей песне не важно, когда ее поют. Верно, Васильич? — подмигнул лесник Сидорину.
— Мы никого не разбудим? — слабо сопротивлялся напору гармониста Асинкрит.
— Разбудим, обязательно разбудим — бычков моих и корову. Го-го-го. Не волнуйся, я быстро. Вот захотелось мне спеть. Ты молодой, Васильич, а я еще помню, как ходили по станциям, городам… нищие не нищие… Вроде бы инвалиды, а так, кто их разберет. Они пели — им подавали. Одна песня в душу мне запала, ох запала. «Про офицера» называется.
— Хорошая песня, — откликнулась Мария Михайловна, только в наших краях она называлась «Про лейтенанта».
— Это в ваших, а в наших она правильно называлась. Слушай.
Гармонист, словно пробуя силы, пробежался по ладам. Пробежался не очень уверенно — было видно, что очень давно старые, как Россия аккорды, не звучали над этой поляной. А потом Григорий Петрович тряхнул головой — мол, была не была — и запел.
Этот случай совсем был недавно:
В Ленинграде при этой войне
Офицер Украинского фронта
Пишет письма любимой жене.
«Дорогая моя, я — калека,
У меня нету левой руки,
Нету ног — они верно служили
Для защиты советской страны
И за это меня наградили
Тепло встретила Родина — мать;
Неужели меня ты забыла
И не выйдешь калеку встречать?»
И она пишет, что получила,
И она прожила с ним пять лет,
И она ему так отвечала,
Что не нужен, калека, ты мне!
«Мне всего только двадцать три года,
Ты не в силах гулять, танцевать,
Ты придешь ко мне, как калека —
Будешь только в кровати лежать!»
А внизу были одни каракульки —
Этот почерк совсем был другой,
Этот почерк любимой дочурки,
И зовет она папу домой1
«Милый папа, не слушай ты маму,
Приезжай поскорее домой;
Этой встрече я так буду рада,
Буду знать, что ты, папа со мной!»
Вот промчалися реки-озера,
Поезд быстро промчался стрелой,
В этом поезде — счастье и горе —
Офицер возвращался домой.
Поезд быстро к перрону подходит —
Офицер выходил на перрон;
Дочка видит глазами, подходит:
«Папа, ты или нет — говори!
Папа-папочка, что же такое —
Руки целы и ноги целы,
Орден Красного Знамя алеет,
Расположен на левой груди!?»
«Погоди же, родная дочурка,
Видно, мам не выйдет встречать,
Видно, мама совсем нам чужая —
Так не будем о ней вспоминать!»
Песня смолкла. Лес, будто встревоженный словами ее и музыкой, закряхтел старыми соснами, зашелестел листвой рябинки у дома. На самом же деле легкий ночной ветерок пробежал, словно играясь, над вековым бором. Он его и потревожил, а песня… Что она лесу? Если и останется, то только в человеческом сердце.
— Вот ведь как странно получается, — уже возвращаясь на следующий день домой, рассуждал сам с собой Сидорин, — стихи — да их и стихами не назовешь. Музыка простенькая, у гармониста не то что с голосом — и со слухом проблемы. Добавим сюда сюжет в духе мексиканских сериалов. Но ведь песня получилась! Вот что самое непонятное. Еду я сейчас, а во мне щемит это — «Вот промчалися реки-озера…» Может быть, сила песни в том, что народ в нее всю боль, все горе вложил, а еще надежду? Народ… Господи, как она спокойно рассказала, как отдала немцу, врагу свой обед. Поди, писатель, сочини такое. Сочини так: «… а за мной и сестренка Вера топает, несет свой кусок хлеба и две картофелины». И мы на этих людей свысока смотрим?