Но все хорошо знали, что барон Брюле-Фаверлей сумел сохранить в себе то, что испокон веков считалось лучшим во французском дворянстве: храбрость и рыцарское благородство, тонкий и великодушный ум, страсть к различного рода приключениям и опасности, без которых зачастую сама жизнь ни во что не ценится.
Говорили, что он имел огромный успех у женщин, но в то же время ни одна женская репутация не пострадала из-за него.
Поговаривали также о некой романтической истории, приключившейся с ним в молодости, но в чем именно она состояла, никто толком не знал.
Еще знали о том, что одно время барон был очень беден, не владея ничем, кроме своего древнего имени. Рано лишившись родителей, а с ними — привязанности и надежд, он отправился путешествовать по Северной Америке. Прожив там двенадцать лет, вернулся во Францию не богаче, чем был перед отъездом. Но в год его возвращения умер его дядя, маркиз Фаверлей, один из самых богатых людей Франции, сделав его единственным наследником громадного состояния с правом наследования его имени. Таким образом, из двух древних фамилий — барона Брюле и маркиза Фаверлея сложилась одна. Из страстей его всем была известна только одна — неистовая любовь к кровным лошадям. Каждый год он участвовал в скачках, но, естественно, как любитель, а не как продавец-заводчик.
Вот и все, что было известно о человеке, который держал сейчас в руках судьбу Андре и Сабины де Мюсидан.
Войдя в переднюю, он уже собирался задать прислуге стандартный вопрос: "Дома ли…", когда заметил взволнованную Сабину, спускавшуюся по лестнице. Обернувшись к ней, он почтительно поклонился.
Подойдя ближе, она обратилась взволнованным голосом:
— Барон, уделите мне, пожалуйста, несколько минут и желательно наедине.
Барон почтительно склонил голову, стараясь не дать ей заметить, насколько он поражен подобной просьбой.
— Я считаю за честь выслушать все, что вы захотите мне сообщить.
По знаку Сабины слуга распахнул дверь как раз в ту самую комнату, где накануне доктор Ортебиз вел беседу с ее матерью.
Девушка вошла туда первой, вовсе не заботясь о том, что придет в голову слугам. Она предложила барону сесть и, преодолевая сильное волнение, начала:
— Моя просьба, барон, лучше всего доказывает то глубокое уважение и доверие, которое я к вам испытываю.
На лице барона не дрогнул ни один мускул, хотя подобное вступление могло заронить в его голову любые предположения.
— Как друг нашего дома, — продолжала она, — вы легко должны были заметить, что я в собственном доме, при живых родителях, тем не менее подобна сироте…