Остальное прошло очень быстро – судья провозгласил, что на основании собственного признания, а также многочисленных улик я приговариваюсь к пожизненному заключению. Удар деревянного молоточка оглушил меня – я поняла, что попала в западню.
Сильвио уверял меня, что подаст апелляцию, однако тут же отметил: вряд ли она возымеет должный эффект, так как я подписала признание. Я крикнула ему в лицо, что именно он склонил меня к этому, но адвокат, притворно удивившись, ответил, что не знает, о чем я веду речь. Я закатила ему пощечину и была тотчас схвачена охранниками.
Меня выволокли из здания суда к фургону, около которого толпились журналисты. Один из них хотел узнать от меня, отчего я признала себя виновной, хотя присяжные были доброжелательно настроены ко мне и, по всей видимости, вынесли бы если не оправдательный, то очень мягкий приговор. Его слова окончательно сразили меня. Меня запихнули в фургон и повезли в городскую тюрьму. Как выяснилось, отбывать наказание – пожизненное заключение – мне предстояло где-то в провинции, где имелась огромная тюрьма для женщин.
Я все думала о том, что сказал мне репортер, – присяжные могли бы вынести мягкий приговор или даже оправдать меня! Так отчего же я подписала признание? Потому что меня склонил к этому мой адвокат, рисовавший все черными красками и обещавший амнистию. Но ни амнистия, ни помилование, ни досрочное освобождение мне не светят – судья подчеркнул, что по причине особой тяжести и гнусности своего деяния я не попадаю в число тех, кто может выйти на свободу досрочно. Значит, придется отбывать весь срок, который равен моей жизни!
Я пыталась сообщить охранникам, что невиновна и что меня подло обманули, но они понимали только по-испански. Да если бы они меня и понимали, то наверняка бы ничем не заинтересовались. Уверена, что они слышат подобные заявления от осужденных каждый день по двадцать раз.
Своего адвоката я видела в последний раз в день вынесения приговора. Сильвио Каракес, подлец и обманщик, решил не показываться мне больше на глаза. Чем больше я думаю о случившемся, тем больше убеждаюсь в том, что он был заодно с фальшивой Жанной Делароз. Только как мне это доказать?
До отправки из Эльпараисо у меня была возможность поговорить с мамочкой в течение одной-единственной минуты. Я только сообщила ей, что получила пожизненное заключение, и хотела сказать, что она скоро станет бабушкой, но связь прервалась. А еще имела счастье беседовать с представителем советского посольства. Я подробно рассказала ему о том, как адвокат надул меня – обещая амнистию, склонил к подписанию чистосердечного признания. Лощеный дипломат слушал меня вполуха и сказал, что я сама виновата, если поддалась на уговоры. Пообещал заняться выяснением правды, но я ему не поверила – наверняка забудет обо мне, как только окажется вне пределов тесной вонючей тюремной камеры. Мое признание, заявил он, все только усложнило – Советский Союз не может вступаться за свою гражданку-преступницу. И начал читать мне лекцию о том, что я опозорила Родину и предала интересы коммунизма. То ли его глупые речи вывели меня из терпения, то ли это последствия беременности, но я швырнула в него миску с похлебкой. Дипломат, обозвав меня «истеричкой» и «идиоткой», которая получила по заслугам, вылетел за дверь.