— Я не хочу, господин. Мой долг...
— Твой долг — служить мне! — полузабытая властность молнией пронзает сумрак.
Молчание.
— Да, господин.
— Пожалуйста, Салим! Мы не были друзьями, никогда не были, но я всегда уважал тебя...
— Как и я вас.
— Салим!
— Хорошо, мой господин... Я даю слово служить Карлу, как служил вам. Но мне не нравится ваше решение.
— Узнаю старого доброго Салима. — Герцог натужно смеётся. Смех переходит в сухой, рвущий внутренности кашель.
— Вам нужно отдохнуть, — он накрывает его одеялом и идёт к двери. — Я передам ваше завещание.
— Салим?
Он оборачивается:
— Да, мой господин?
— Поздравляю! Теперь ты регент.
— Прости, Вальмир, но я дал слово.
Двадцатилетний брюнет с бледной кожей и тонкими артистическими пальцами. Некрасивый, но умеет нравиться, тщедушный, но в слабом теле живёт стальная воля.
Старший сын герцога.
Нелюбимый.
Лишённый наследства и надежды на будущее.
— Я надеялся на тебя, — горько роняет Вальмир. — Герцог слеп... в последний свой час он также слеп, как и раньше. Говорят, перед смертью люди становятся мудрее... Но не он!
— Вальмир... — он замолкает. Сказать нечего.
— Карл слаб.
— Я знаю.
— Слабая воля и хорошие мозги. Наихудшее сочетание для правителя... Уж лучше бы он был глуп!
— Ты несправедлив, — тихо говорит он.
Вальмир запрокидывает голову и смеется. Сухо и безрадостно.
— Зато ты справедлив, светоч добродетели! — кривятся в усмешке губы. — Подумай, Салим! Что будет, когда мой брат поймет, что жизнь герцога — отнюдь не то, о чем он всегда мечтал?
— Он выдержит.
— Конечно, выдержит! В нем кровь моего отца, а это кое-что значит... Но тебя... тебя он будет ненавидеть всю жизнь. Впрочем, я тоже...
— Вальмир...
— Что дальше, дорогой регент? Меня отравят, зарежут или по-семейному придушат подушкой?
— Изгнание.
— Ах, да, ты же честный человек! Ты веришь в слово!
— Поклянись, что забудешь о существовании герцогства... и я лично переправлю тебя через границу.
— Великолепно! А что будет, если я нарушу слово?
Тяжелый взгляд.
— Ты знаешь.
Вальмир мгновенно теряет свою лихорадочную энергию, стоит, осунувшись и постарев лицом.
— Знаю. Самое поганое, что я все прекрасно знаю...
— Я вор. Лжец. Я обманул больше людей, чем знаю по имени. Разве я могу стать другим? Стать честным?
— Хороший вопрос, — судья усмехается. — Нет, правда! Самый храбрый человек, которого я знал, был отчаянным трусом. Страх. Ужас. И злость... конечно, злость. Он жил в таком страхе, что бросался в бой очертя голову. И плевать хотел на число врагов...
— Разве это — храбрость?
— В своем роде — да, храбрость. Храбрость отчаяния.