– Все в порядке? – передразнила я полковника. – А если бы вас маньяк похитил, держал черт знает где, а потом едва не убил, у вас все было бы в порядке? По машинам и в больницу! Ей нужен горячий куриный бульон и сладкий чай!
– Не плачь, не плачь, Настя, – вещал Порох, продолжая ее гладить. – Все позади!
Девочка подняла на него грязное измученное лицо, отбросила волосики с лица и прошептала:
– Дядя полицейский, тетя писательница, я не Настя!
Порох схватил ее за худые острые плечи, всмотрелся в лицо. Я охнула и вцепилась в руку профессора кислых щей.
Это была не Настя Михасевич. Это была другая девочка.
– Я хочу к маме и папе, – прошептала она и сползла на асфальт.
– Это не Настя Михасевич! – закричал Порох.
– Какое тонкое замечание! – взвилась я. – А что вы еще видите? Ребенка надо как можно быстрее доставить в больницу!
Полковник захлопал глазами и спросил с дрожью в голосе:
– Но где тогда Настя?
Профессор указал на труп священника и сказал:
– Он знал где. Но вы его убили.
А я, размахнувшись изо всей силы, закатила полковнику Пороху отменного «леща».
– Где моя дочь? – в который раз повторял Марк Михасевич. Было около трех дня, с улицы доносились крики, смех и музыка: народ вовсю отмечал День весны и труда.
Я зажала в руке чашку с кофе, хотя к божественному напитку так и не притронулась. Профессор кислых щей притулился на диване.
Бравый полковник Порох, на левой щеке которого расцветала лилово-багровая роза (я гордилась своим ударом!), опустив глаза, пытался донести до Марка и Юлианы страшную весть: Настя все еще не найдена.
– Мы найдем Настю, можете не сомневаться, – сказал Порох, я хмыкнула, полковник инстинктивно схватился за свою «розу».
– Не бойтесь, о вас я руки больше марать не буду, – прошипела я.
– Так где моя дочь? – спросил Михасевич. – Вы уверяли, что найдете ее. Когда – на турецкую пасху?
Его глаза были потухшими, похожими на две черные дыры. Он уже не был полон энергии и надежд. Понятовская, безучастная ко всему, обняв шкатулку с драгоценностями, замерла в кресле, уставившись в пустоту.
– Вы умудрились просрать все, что только можно было просрать, – проговорил Михасевич уставшим голосом. – Священника укокошили, а где моя кровиночка, так у него и не узнали.
Запала в голосе Марка не было; я понимала, что еще немного, и режиссер, известный своим железным здоровьем и выносливостью, упадет замертво.
Порох ничего не ответил. Я тоже не знала, что сказать.
Обычным голосом, как будто речь шла об обыденных вещах, Михасевич произнес:
– Тогда прошу всех убраться прочь. Всех! Фима, и ты выметайся, – кивнул он мне. – Мне и жене больше никто не нужен. Никто, кроме Насти!