– Что, Алексей Дмитрич, небось оголодали? – справился он от порога и, не дожидаясь ответа, прошел к столу и опустил корзину на стул. – Авдотья тут меня послала подкормить вас маленько. А то, говорит, загнется наш молодой барин во цвете лет!
– И с чего ж я, по-твоему, загнусь? – спросил Алексей, без сожаления оставив книги и подсаживаясь к столу.
– А с чего такие, как вы, загибаются? – Никита доставал из корзины обед, приготовленный Авдотьей, которая, несмотря на глухоту, самым подозрительным образом всегда была в курсе всех событий, происходящих в доме. И Алексей тут же получил подтверждение своим подозрениям. – Авдотья сказывала, что Федор Михалыч дюже на вас рассердился. «Сгною, – кричал, – под домашним арестом!» – объяснил Никита неожиданную заботу старой кухарки.
– Н-да-а! – только и мог вымолвить Алексей и почесал затылок. – Выходит, Федор Михайлович решил, чтобы я здесь отощал как следует, а вы вздумали наперекор его приказу пойти? А если он и вас под арест отправит?
– Да нет, – вполне серьезно ответил Никита, – нас не отправит. Авдотья – глухая, с нее какой спрос? А я герой Крымской кампании, Севастополь защищал! Федор Михалыч меня за это уважает и в денщики потому взял, что сам из тех краев. Бывает, позовет меня к себе, по чарочке выпьем, и давай он вспоминать те места благословенные. Как в детстве бычков, это рыба такая, головастая, – пояснил Никита, – ловил на Черном море, как чуть ли не до самой Туретчины на баркасе ходил да с разбойниками дрался, которые на них не раз нападали... Сейчас он, конечно, уже не тот, а раньше на спор серебряный целковый в трубочку закручивал. Теперь смеется. «Баловство!» – говорит...
Никита выложил на стол хлеб, выставил кринку с топленым молоком, достал заботливо укутанный Авдотьей в полотенце горшочек с гречневой кашей и напоследок половину жареной курицы и пучок зеленого лука. Но Алексей лишь окинул стол взглядом. Гораздо больше его интересовало другое.
– А ты давно у Федора Михайловича в денщиках?
Никита расправил огромные, в густую проседь, усы, нахмурил лохматые брови, как-то по-особому с краев загнутые вверх.
– Да почитай уже пятнадцатый год али шашнадцатый. Надо у Авдотьи спросить, она все помнит...
– Скажи, а почему Федор Михайлович один? Отчего его жена умерла? Болела, что ли?
– А, кабы болела! – махнул рукой Никита. – В том-то и дело, что не болела. Красавица была Анна Лукьяновна, каких еще поискать! Лизавете до матушкиной стати еще расти и расти! Чуешь? – склонился Никита к его уху. – Федор Михалыч смолоду еще тот орел был! – Никита окончательно перешел на шепот. – Говорят, будто он свою Аннушку у какого-то богача отбил и сюда привез, чтоб, значитца, не поймали. И уж любил он ее, голубушку, спасу прямо нет. Пылинки сдувал. И она тоже все: «Феденька, Феденька...» Не уберег только он ее. Поехали на Троицу на лодке кататься, а вода большая была, не заметили, как на топляк налетели. Федор Михалыч Лизу успел подхватить, ей тогда пять лет было, а Анна Лукьяновна и Петя сразу же под воду ушли... Мы тут же принялись за ними нырять, потом парни мастеровые – они неподалеку гуляли, пытались их достать... Но без пользы все... Унесла вода обоих, через две недели только и нашли, вместе выплыли аж за двадцать верст от города... Думал я тогда, что господь Федора Михалыча тоже приберет, не ел он почти ничего, почернел, весь высох... Очень уж сынка он своего любил... Сейчас бы ему уже за двадцать было. – Никита вздохнул. – До сих пор по ним скучает. Давеча говорит: «Смотри, Никита, а Лиза и впрямь на Аннушку походит...» – и слезы на глазах...