И вдруг оно форменным образом рыкнуло на оцепеневших ямщиков — так громоподобно и жутко, что люди попадали наземь, упали на корточки, прикрывая руками головы. Поручик поймал себя на том, что заслоняется поднятой ладонью, как будто это могло чем-то помочь.
В небе раздался трескучий хохот, издевательский, раскатистый, облако изменило форму и, обернувшись неким подобием нетопыря, поднялось выше, стало описывать круги над снежной равниной — неторопливо, плавно. Чудно, но в его движении непонятным образом угадывалось злое торжество…
— Ах ты ж сволочь… — почти спокойно сказал Самолетов.
Рывком выхватил откуда-то из-под дохи вороненый «смит-вессон», вытянул руку, прицелился, ведя стволом за кружившим облаком, сотканной из золотистых частичек летучей мышью. Палец лег на спусковой крючок, лицо стало мрачно-решительным…
— Николай Флегонтыч! — тихонько воскликнул Позин, проворно пригибая вниз руку купца, так что револьвер уставился дулом в снег. — Горячку не порите! Кто его знает, что оно такое… Еще, чего доброго, озлится и шарахнет как-нибудь так, что костей не соберешь…
Самолетов не боролся с ним, стоял спокойно. Протянул сквозь зубы:
— Ваша правда, господин штабс… Кто его знает… Да, может, его и не возьмешь пулей… Какое-то оно… эфемерное…
Золотистый нетопырь кружил высоко над обозом, сверкавший в лучах восходящего солнца, разбрасывавший переливы золотого сияния. Почему-то никакой красоты в этом не усматривалось — одно тоскливое омерзение.
— Трогаемся! — послышался крик Мохова. — Поехали, православные!
…Осунувшийся Мохов, глядя себе под ноги, утомленным голосом произнес:
— Я позволил себе вас собрать, господа хорошие…
— Чтобы сообщить пренеприятнейшее известие, — фыркнул Самолетов, не улыбнувшись.
Скорее всего, Мохов на недавнем представлении «Ревизора» не был — если вообще посещал театр, — и потому определенно не догадался, что имеет дело с цитатой из знаменитой пьесы. Он ответил совершенно серьезно:
— Да какие уж там известия сообщать, когда все и так у вас как на ладони, сами видите…
Они стояли посреди тракта, на значительном расстоянии от головного возка. Обоз погрузился в совершеннейшую тишину, не слышалось ни разговоров, ни лошадиного ржания, ни малейшего звука иного происхождения. Далеко позади над горизонтом виднелась узенькая розовая полоска, краешек садившегося солнца, а над ним, золотисто отблескивая в лучах заката, высоко в небе кружило загадочное нечто.
Весь день оно следовало за обозом, как на привязи. То взлетало высоко в небо, становясь едва заметным золотистым пятнышком, то висело над головами, над крышами возков так низко, что стволом ружья можно дотянуться, то, придя в состояние тонкого полотнища, справа или слева скользило над самым снегом, все же его не задевая, — там, где оно плыло, на снегу не оставалось ни малейшего следа. Порой оборачивалось чем-то напоминающим то летучую мышь, то птицу, то страшную нечеловеческую рожу, — а порой испускало звуки, напоминавшие то довольный хохот, то волчьи завывания. Иногда пропадало надолго, вселяя в сердца надежду, что наваждение сгинуло окончательно, — но всякий раз объявлялось вновь.