Всего лишь. Может, происхождение и помешало? Вряд ли я когда-нибудь уже узнаю. Бабка Вера говорила мне в 1958 году, что среди наших предков был кавалерийский офицер-сотник. Больше этого не знаю. Я часто называю себя капитанским сыном и мне это нравится. Я видимо из этого сословия. Из военного. Потомственно.
Последние годы жизни они прожили лицом к лицу друг с другом в стерильном одиночестве. Отец работал довольно долго и после семидесяти лет, очевидно, боясь, что быстро умрет, если бросит работу. Только дорога в один конец (контора ДОСААФ помещалась в самом центре города на площади Дзержинского в конструктивистском причудливом здании, в одном из аппендиксов железобетонного паука) занимала у отца полтора часа, а то и два. Ездил он всевозможными видами транспорта. Начинал с троллейбуса, доезжал до метро, спускался в метро, а после метро садился в трамвай. Однако он ежедневно подвергал себя этим мучениям. Не из-за денег, но чтобы жить. Деньги я стал им высылать, однако они монотонно откладывали мои деньги куда-то в белье. Последние годы жизни, уже после смерти отца, мать стала настойчиво отдавать мне мои же деньги, так как боялась неожиданно умереть.
У меня сложилось такое впечатление, что отцу надоело жить достаточно рано. Еще в 1989-м, заметив пыльную гитару, я спросил отца:
— Ты что, не играешь больше?
— Куда там, — включилась мать, — забыл, думаю, как это делается… — Она метнула в отца укоризненный взор. Отец пожал плечами.
— Времени нет. Рано уезжаю, поздно возвращаюсь с работы.
— Ты бы записал свою жизнь, — предложил я. — Прошлое уходит, уже и я мало что знаю о вашем времени.
— Кому это все нужно, — буркнул отец. — Столько болтунов всего понаписали.
Между тем, думаю, ему было, что рассказать. Помню его короткий отзыв о Солженицыне еще в 60-е годы: «Что он знал? Ничего. Говорят, ужасы изобразил. Если бы я рассказал им, что я знаю…» Он замолчал. Я тогда понял, что отец знает нечто экстраординарное. Но он не оставил после себя рукописей. Наградные листы, медали, странный орден Красной Звезды, полученный неизвестно за что в разгар войны, всякие грамоты. Сослуживцы его любили.
Я видел его последний раз живым в 1994 году, высланный из Крыма, я подпольными тропами через Донбасс доехал до Харькова вместе с Тарасом Рабко. Тогда еще подобное путешествие было возможным. Меня мало кто знал в лицо. Помню, мы стали говорить об армии. Он с горечью, глухо ограничился констатацией того, что «армию убили». Уничтожили два ее важнейших становых хребта: институт политруков и институт старшин. В целом же у него образовался подавленный менталитет побежденного человека. После выдворения из Крыма (в паспорт мне поставили печать о депортации с трезубцем) я уже не мог попасть в Харьков к родителям. Когда по выходе из лагеря в 2003-м, в июле, я попробовал проехать в «лексусе» рядом с моим адвокатом Беляком, в КПП «Гоштвка» встали на уши все украинские пограничники. Шептались, бегали, забрали паспорт, угрожали задержанием на трое суток и последующим судом. Наконец через несколько часов меня препроводили на российскую сторону, каковая тоже не была очень рада мне. В иностранный паспорт мне поставили штамп, что мне запрещен въезд в Украину до 25 липня 2008 года.