– Уу! Потом все перегрызлись между собой и такую подняли вонь, что я лишился премии – мне набавляли полцента за кило за то, что я ни одного дня не пропускаю. В городе обо мне и так шла плохая слава, и бобовый начальник решил, что перегрызлись из-за меня, хотя доказать ничего не мог. Я и его понес. Так что через длинный свой язык пострадал, наверно, долларов на двадцать. Но стоило того.
Он посмеялся еще, вспоминая ту историю, потом повернул голову на подушке и посмотрел на меня.
– Скажи, вождь, ты тоже своего дня дожидаешься, чтобы им залепить?
– Нет, – ответил я. – Не могу.
– Не можешь сказать им пару ласковых? Это легче, чем ты думаешь.
– Ты… Гораздо больше меня и крепче, – промямлил я.
– Как так? Не понял, вождь.
Мне удалось немного смочить горло слюной.
– Ты больше меня и крепче. Ты можешь.
– Я? Шутишь, что ли? Черт, да ведь ты на голову выше любого в отделении. Ты тут любого разделаешь под орех, точно тебе говорю!
– Нет. Я слишком маленький. Я был большим, а теперь нет. Ты в два раза больше меня.
– Э-э, да ты спятил, что ли? Я, когда пришел сюда, первым делом тебя увидел в кресле – здоровый, черт, как гора. Слышишь, я жил на Кламате, в Техасе, и в Оклахоме, и под Гэллапом, и там и сям, и, честное слово, такого здорового индейца, как ты, никогда не видел.
– Я из ущелья колумбии, – сказал я, а он ждал, что я скажу дальше.
– Мой папа был вождь, и его звали Ти а Миллатуна. Это значит самая высокая сосна на горе, а мы жили не на горе. Да, он был большой, пока я был мальчиком. Мать стала в два раза больше его.
– Похоже, мать твоя была – слон. Сколько же в ней было?
– О-о… Большая, большая.
– Я спрашиваю, сколько в ней было росту?
– Росту? Малый тогда на ярмарке посмотрел на нее и сказал: метр семьдесят пять и шестьдесят четыре кило, – но это потому, что он ее только увидел. Она становилась все больше и больше.
– Ну? На сколько же больше?
– Больше, чем мы с папой вместе.
– Вот так взяла и начала расти, а? Что-то новенькое, отродясь не слышал, чтобы с индианками такое творилось.
– Она была не индианка, она была городская, из даллз-сити.
– И фамилия ее? Бромден? Ага, понял, погоди минуту. – Он задумывается, потом говорит: – когда городская выходит за индейца, она опускается до него, так? Ага, кажется, понял.
– Нет. Он не только из-за нее стал маленьким. Все его обрабатывали, потому что он большой, не поддавался и делал то, что ему хотелось. Они все его обрабатывали – как тебя обрабатывают.
– Вождь, кто они? – Вдруг серьезным тихим голосом спросил он.
– Комбинат. Он много лет обрабатывал папу. Папа был такой большой, что даже боролся с ними. Они хотели инспектировать наши дома. Они хотели отобрать водопад. Они даже изнутри племени обрабатывали папу. В городе его били в переулках, а один раз остригли. У-у, комбинат большой… Большой. Папа долго боролся, но мать сделала его маленьким, и он уже не мог бороться, сдался.