— Ну а его четверо детей и все прочее? — продолжал свою атаку Бочерч. — Я уже не говорю о его жене, твоем муже и твоих детях.
— Я сказала ему, что все это полный абсурд. Мы все выяснили три года назад, — призналась она.
— Три года назад? — удивился Бочерч. — Насколько я помню, ты говорила, что с 1946 года ты видела его дважды — вчера и сегодня.
— Я солгала, — ровным тоном ответила Жинетт. — Конечно, я встречалась с ним, когда приезжала сюда. Нужно быть каким-то чудовищем, чтобы не встретиться с ним. Да, мы встречались с ним каждый день.
— Я не стану спрашивать, что произошло между вами, — сказал Бочерч и решительно поднялся с края кровати. Он был потрясен ее признаниями, смущен, обижен. Свет, пробивавшийся через цветистый пыльный абажур лампы, тоже казался пыльным, рождавшим меланхолию, а повернутое в сторону лицо жены в упавшей на него вечерней тени казалось ему таким скрытным, незнакомым. В ее холодном, далеком голосе не чувствовалось любви. «Что же происходит с нашим отпуском? Испорчен напрочь!» — подумал он. Бочерч подошел к столу возле окна, налил в стакан из бутылки виски. Он даже не спросил Жинетт, налить ли и ей. Виски обожгло ему горло.
— Ничего не произошло, — наконец сказала Жинетт. — Думаю, что я бы ему отдалась, попроси он меня об этом…
— Почему же? — спросил Бочерч. — Ведь ты же его все еще любишь, не так ли?
— Нет, — ответила она. — Не знаю, право, почему. Может, во всем виновато раскаяние, желание искупить свою вину. Во всяком случае, он не попросил. «Либо брак, либо ничего!» — твердо сказал он. Он не хочет потерять меня вновь, не вынесет этого. Вот так.
Дрожащими руками Бочерч поднес стакан к губам. Его окатывала волна ненависти к этому человеку, его бесили надменность, высокое самомнение этой постоянной, отчаянной, хотя и разбитой, но несломленной, стойкой любви. Он медленно поставил стакан на стол, удерживая себя, чтобы не швырнуть его о стену. Закрыв глаза, он замер на месте. Сделай сейчас малейшее движение, и кто знает, к чему это приведет. Он боялся за себя. Мысль о том, как сидели вдвоем, Местр и Жинетт, в кафе в то далекое парижское лето и беседовали, хладнокровно торгуясь, выдвигая те или иные условия, как отнять у него жизнь, язвила его куда сильнее, чем картина их обнаженных, переплетенных тел в постели. Можно простить столь привлекательную, нормальную, вполне понятную слабость человеческой плоти. Но как простить другое? Ведь они игнорировали, как будто их вообще никогда не существовало, совершенно справедливые требования к жене, установленные за долгие годы их брака им, Бочерчем; они вступили в заговор, словно его враги, которых он ненавидел еще больше за то, что они никогда ему не открылись. Если бы в эту минуту в этой комнате появился этот негодяй Местр, он с радостью его убил бы.