Как он рад, что этого американца нет поблизости, что он не стоит рядом с ним на пристани и не видит его — в тяжелом шлеме, с длинной полицейской дубинкой — здесь, в этой стране: где полным-полно вдов и сирот и не существует ни одной семьи целиком; где в полном составе проживают только те, кому повезло чудом избежать смерти; где любой житель, любая девочка на улице и школьник в классе, любой фермер, прокладывающий плугом борозду, расскажет точно такую историю своей жизни, как Эстер, поделится горькими воспоминаниями, мучительными кошмарами, где память о крематориях мелькает, словно тень, на каждом лице; где по ночам людям снятся барабанный стук в двери и ночные аресты, где всеобщие страдания, явления приближающейся предсмертной агонии народа стали настолько привычны, что на них уже никто не обращает внимания.
«Как все же плохо, как печально быть в наши дни англичанином», — озадаченно размышлял Хоукинс, пристально глядя на судно, — а оно все ближе, совсем рядом… Ему, англичанину, когда он жил на родине, приходилось постоянно, ежедневно вести отчаянную борьбу с голодом и холодом; забрасывала судьба в Палестину — метаться, улаживая конфликты, между евреями и арабами; оказался в Индии — заниматься тем же самым, чтобы не допустить кровавых столкновенй между индусами и мусульманами; на островах Восточной Индии — между голландцами и яванцами. И нигде у тебя нет друзей, никто не оправдывает твоих действий; на голове только шлем, в руках ночная дубинка, а перед глазами колючая проволока и лейтенант, а до ушей доносятся эти надрывные песни на чужих языках, и они летят в тебя, как ручные гранаты.
Читай все политические памфлеты, принимай участие во всех выборах, исправно молись в церквах по воскресеньям — все бесполезно, ибо с каждым днем становится все хуже, каждый день ты все больше превращаешься в злодея, каждый день твою военную форму проклинают на улицах все большего числа городов, на всех основных языках. Глаза его сами закрылись…
— Хоукинс!
Он вздрогнул, выпрямился: перед ним стоял лейтенант Мэдокс.
— Черт бы тебя побрал, Хоукинс! — кричал ему Мэдокс. — Когда ты научишься стоять в строю со своими открытыми идиотскими глазами?! Ну-ка, иди сюда!
— Слушаюсь, сэр! — Сжав покрепче дубинку, он подошел к двум матросам, которые приставляли трап к борту причалившего судна.
На нем, принайтованном канатами к пирсу, уже никто не пел — на палубе стояла гробовая тишина.
— Рассредоточиться! Рассредоточиться! — орал Мэдокс подчиненным. — Никто не должен спрыгнуть на пристань! Все спускаются по трапу!