— Насколько я понимаю, — сказал Гарбрехт, — вам известно мое имя.
— Да, конечно. — Казалось, Сидорф внутри просто весь бурлил от рвущегося наружу юмора. — Да, конечно, знаю. Да, да, знаю. Я столько слышал о вас! Просто рвался на встречу с вами. Ну а рука… — вдруг со смешливого он перешел на торжественно-серьезный тон. — Где же это случилось?
— В Сталинграде.
— Ах, в Сталинграде! — повторил Сидорф с таким чувством, словно говорил о зимнем курорте, где ему довелось провести чудесный отпуск. — Много хороших душ загублено там, много невинных душ. Просчет. Один из многих. Тщеславие. Самая ужасная вещь в мире — тщеславие победоносной армии. Какая потрясающе интересная тема для историков — роль человеческого тщеславия в военных катастрофах. Вы со мной согласны? — Он жадно пожирал глазами Гарбрехта.
— Капитан, — холодно отвечал Гарбрехт, — я не намерен сидеть здесь весь день.
— Само собой! — с готовностью отозвался Сидорф. — Естественно. Вам, конечно, любопытно узнать, для чего я вас сюда пригласил? Понимаю. — Он попыхивал все быстрее своей сигаретой, и над его головой, над бледным лицом плавали перед разбитым зеркалом кольца дыма. Вдруг он вскочил и сел на край стола, устремив по-мальчишески озорной взгляд на Гарбрехта. — Ну, — он не утрачивал пока своего радушия, — какой смысл сейчас что-то скрывать? Дело прошлое. Я вас знаю. Знаю, какой отличной репутацией пользовались вы в нашей партии…
Гарбрехт почувствовал, как холодный комок подкатывает к горлу.
По-видимому, все значительно хуже, чем он ожидал.
— …Какая многообещающая карьера до этого заслуживающего сожаления несчастного случая в Сталинграде, — плавно продолжал Сидорф, — преданный, оправдывающий доверие офицер и так далее. По-моему, нет смысла входить в детали по этому поводу, как вы думаете?
— Нет, — согласился Гарбрехт, — не стоит. — Он встал. — Если вам все равно, то мне хотелось бы, чтобы вы больше об этом не упоминали. Все это в прошлом, и, как я надеюсь, обо всем этом вскоре будет забыто.
Сидорф захихикал.
— Что вы, что вы! — легко упрекнул он его. — Ни к чему быть таким осторожным в общении со мной! Для таких людей, как вы и как я, — и сделал широкий, великодушный жест, — ничто никогда не забывается. Человек, который говорил то, что говорили мы, делал то, что делали мы; на протяжении стольких лет хорошо оплачиваемый партийный чиновник, отличный солдат, настоящий немец…
— Меня больше не интересует то, — объявил громко, чувствуя, что это все равно не поможет, Гарбрехт, — что входит в ваши понятия о настоящем немце.