Несмотря на беседу с генералом — или, пожалуй, благодаря ей — я по меньшей мере дважды в день находил повод прогуляться мимо Кломбера и убедиться, что там все в порядке. В конце концов, генерал в какой-то степени доверился мне и даже просил моей помощи, поэтому я чувствовал, что наши взаимоотношения переменились, и у него нет больше прав сердиться на мое присутствие. И действительно, через несколько дней я встретил его у ограды, и он обошелся со мной вежливо, хотя и не вспоминал о нашей предыдущей встрече.
Он по прежнему казался до крайности нервным, время от времени вздрагивал и испуганно оглядывался. Я надеялся, что дочь его не ошиблась, когда называла пятое октября как переломный момент в его недуге, потому что при взгляде на его блестящие глаза и дрожащие руки у меня не оставалось сомнений, что человек не может долго прожить в таком нервном напряжении.
Я обнаружил, что наш заветный ход он велел заделать, и хотя я обшарил каждый дюйм длиннейшей ограды, мне так и не удалось найти другого слабого места. То тут, то там сквозь щели между досками мне удавалось разглядеть дом, и один раз я увидел у окна в нижнем этаже грубоватого на вид мужчину средних лет, очевидно, кучера Израэля Стэйкса. Но никаких следов Габриэли или Мордонта я не заметил, и их отсутствие меня встревожило. Я не сомневался, что будь они свободны, они нашли бы способ послать весточку нам с сестрой. Мои страхи все больше и больше обострялись с каждым новым прошедшим днем, не приносящим о них никаких известий.
Однажды утром — это было второго октября — я направлялся к усадьбе, надеясь, что мне посчастливится узнать что-нибудь о моей любимой, как вдруг заметил человека, сидящего на камне у дороги.
Подойдя ближе, я разглядел, что он нездешний и, судя по запыленной одежде и потрепаному виду, пришел пешком издалека. На коленях у него лежал большой ломоть хлеба и складной нож, но он, видимо, как раз кончил завтракать, потому что, заметив меня, стряхнул крошки с колен и поднялся на ноги.
Считаясь с его громадным ростом и оружием, которое он держал теперь в руке, я предпочел держаться другой стороны дороги, помня, что нужда делает человека отчаянным, и золотая цепочка, поблескивающая на моем жилете, может оказаться слишком сильным искушением для бродяги. Он подтвердил мои подозрения, загородив мне дорогу.
— Ну, дружище, — произнес я, изображая непринужденность, которую не чувствовал, — что я могу сделать для вас сегодня?
Загар придавал лицу бродяги цвет красного дерева, а глубокий шрам от угла рта до уха никоим образом его не украшал. Волосы его уже поседели, но держался он молодцевато, а заломленная набекрень меховая шапка придавала ему лихой полувоенный вид. В общем, он показался мне самым опасным бродягой из всех, с какими я когда-либо встречался.