— Нужно, чтобы каждый получил то, что ему полагается.
— Если он имеет на это право, — сказал, упирая на слово «право», Талейран.
Александр снова сощурил глаза, и Талейран понял, что он хотел сказать: «Каналья! Ты смеешь говорить о праве?» Но царь только заметил, как бы вскользь:
— Я сохраню за собой то, что уже занял.
— Ваше величество, я надеюсь, сохранит только то, что ему принадлежит по праву, по закону.
Александр покосился на Нессельроде, — тот во все глаза смотрел на этого защитника права и законности — «Анну Ивановну», «кузена Анри», еще недавно с таким изяществом продававшего свои услуги.
Александр напомнил, что Франция побеждена, что не ее дело вмешиваться в его дела.
— Я действую в полном согласии с великими державами.
Но Талейран притворился, что не понял:
— Не знаю, считает ли его величество Францию в числе этих держав.
— Да, конечно. Но если вы не желаете, чтобы каждый получил то, что его устраивает, что же вы хотели бы получить?
Тут старый предатель возвел глаза к небу и торжественно возгласил:
— Для меня прежде всего право, закон, а потом уже то, что устраивает ту или иную державу.
Он терял спокойствие, он чувствовал, что Александр говорит с ним, как бы издеваясь. Он попробовал пробудить чувствительность в этом непонятном для него человеке, и, когда Александр со скучающим видом сказал: «То, что нужно для Европы, это и есть право», — Талейран снова возвел глаза к небу:
— Этот язык — не ваш язык, государь, ваше сердце отвергает его.
Но Александр даже не дослушал…
От парикмахера до самых близких людей никто не мог угадать, в каком расположении духа князь Талейран. Он умел, оставаясь спокойным, изображать гнев и, ласково улыбаясь, испытывать бешеную ярость. Он считал себя великим знатоком душ и еще раз решил пробудить чувствительность в Александре. Он повернулся лицом к гипсовому панно и, точно стесняясь своих слез, приник головой к стене, изображая страдание. Потом, задыхаясь от горя, воскликнул:
— Европа! Несчастная Европа! Неужели суждено, что вы ее погубите?
Но Александр глядел на него с любопытством, как смотрят на актера, играющего необычную для него роль, и сказал холодно и спокойно:
— Скорее война, чем я откажусь от того, что я занял.
Он мог бы продолжать говорить о жертвах, которые принесла Россия, о том, что надо позаботиться о безопасности ее границ, но царь слишком хорошо знал и слишком презирал своего собеседника. «Самая большая каналья века» продолжал играть роль: он поднял руки, потом бессильно опустил их, изображая подавленного и удрученного горем, как бы говоря этим жестом: «Не моя вина, если так будет…»