Наконец Рине надоело. Она ушла на мостик и стала разглядывать замки, на которых влюбленные пары писали свои имена. Замки висели гроздьями на перилах и столбах. Наста стояла на мостике и, игнорируя замки, плевала в воду, до крайности смущая этим молодую утку. Утка все никак не могла разобраться: кормят ее или нет. Кидаешься, подплываешь, а схватить-то и нечего.
Вспомнив приказ Кавалерии спрятать где-нибудь поблизости нерпь, Сашка спустился к реке и стал искать место. Наконец он затолкал ее под мост, в узкую щель, где зеленовато поблескивало бутылочное стекло.
– Сопрут! – категорично заявила Наста. Сашкина нерпь была у них одна на троих. Рина и Наста оставили свои в ШНыре.
– Не сопрут. Она глубоко провалилась, – ответил Сашка.
– Ты истинный шныр! Делаешь все тяпляписто, с умеренной коекакостью, – сказала Наста.
Она так часто цитировала Ула, что порой ощущала себя тенью, потерявшей хозяина и пристающей ко всем без разбора, только чтобы чьей-нибудь быть.
В Москве у Насты был только один родной человек. Старик-сторож, зимой и летом живший в вагончике строительного рынка на Варшавке в закутке, где навалены некондиционные доски. Наста познакомилась с ним, когда однажды на том же рынке ее полулениво, не в полную силу, избили два клерка из форта Долбушина и великодушно оставили валяться. Тогда она отлеживалась в вагончике два дня, не отвечая на вызовы нерпи и вообще не желая быть шныром. Потом все же связалась с Улом, и он ее забрал.
Сторожу было много лет. Пятьдесят… шестьдесят… семьдесят… – для Насты разница пока смазывалась. Маленький, сухой, смуглый, обросший белой щетиной, он состоял из одних костей и обтягивающей их кожи. Когда-то он приехал в Москву из Приднестровья, где у него никого не осталось, и, совершенно одинокий, доживал свою жизнь на птичьих правах.
Сторож наливал ей чаю в железную кружку с отбитой эмалью. Он молчал, и Наста молчала. Он сидел рядом, и ей казалось, что две тоски тянут навстречу друг другу руки. В тоске было что-то тупиковое, неразрешимое. Нужен был кто-то третий, вмещающий и Насту, и старика, и Ула, и горящую новым железом крышу строительного вагончика.
* * *
Дионисий Белдо возник на Болотной площади без пятнадцати пять. Его расписной микроавтобус тесно припарковался в общем ряду. Из автобуса вышел Птах. Косолапя, обошел его, постучал дворниками и опять полез в кабину. Из задней двери выпорхнули Младочка с Владочкой. Старичок, зашипев, оттолкнул Младу и любезно протянул пальчики Владе. Потом передумал и, вырвав пальчики у Влады, передал их прощенной Младе, буркнув: «На вот тебе! Не дуйся!»