— Поддерживаю, Антон, давай песню!
— Можно объявить, Владимир Максимович?
— Объявляй, Антоша.
— Песня посвящается имениннику и его друзьям. Исполняют: пока незаслуженные артисты без эстрады. Наталия Луговая и Владимир Донсков! — приняв позу разбитного конферансье, продекламировал Богунец.
Тонким печальным голоском начала Наташа:
В ночи простуженной набатно —
И в звуках грусть не ложная —
Нас будит колокол, ребята,
Чуть сипловатым, сильным баритоном вступил Донсков. Ритм куплета резко отличался от пропетого Наташей!
Крутит ветер свинцовые капли,
Гнет к земле и ломает кусты.
Струи света, как острые сабли,
Режут толщу сплошной темноты.
И опять Наташа грустно, протяжно:
Твой отлет — для меня ожидание.
Прилетишь — прибегу на свидание,
Как на первую встречу с тобой!..
Гости сразу уловили, что ритм песни чередуется, как в песнях саами. Запевка и припев грустные, а в строках Донскова маршевый текст:
На приборной доске две гвоздики —
Два привета с родимой земли.
Мы над морем, свирепым и диким,
Где ложатся на борт корабли.
Припев подхватили женщины. Даже Ожников попытался вклиниться, но Лехнова погрозила ему пальцем.
…Прилетишь — прибегу на свидание,
Как на первую встречу с тобой!
Особенно выделялся звучный голос Лехновой. Дальше песня шла под аккомпанемент гитары, за которой успел сбегать к соседям Богунец. Струны бились под пальцами Донскова.
Мы вернемся с короною солнца,
Принесем на винтах облака.
Встанут снова в хрусталь на оконце
Две гвоздики твои. А пока…
Теперь Наташа промолчала, дав возможность взгрустнуть на припеве Лехновой. Та вся отдалась словам и музыке, покачиваясь с закрытыми глазами.
Закончила Наташа самым первым куплетом. Теперь он звучал речитативом, как призыв к действию:
…Нас будит колокол, ребята,
Прозвенел последний гитарный аккорд, и… стало тихо. Батурин встал, подошел к Донскову, крепко обнял его.
— Не ждал, не ждал, Володя! Это всем сюрпризам — сюрприз. Расцелуемся, старик?!
— А меня? А меня? Я тоже пела! — закричала Наташа.
— Ну ладно, иди.
— Нет, сами подойдите, Николай Петрович… И крепко, чтобы всем завидно стало!
Она шагнула к Батурину и прильнула к нему…
* * *
Ожников вернулся с именин рано, но до трех часов ночи не спал. Болело сердце. Если копнуть тех, с кем он недавно пил и пел, то у каждого можно выковырнуть из души горчинку, и немалую. Горюнова беды не оставляют много лет. Лехнова совсем недавно оклемалась от бабьего одиночества. И видно, не очень рада. Батурин, Богунец, Луговая — тоже расклеенный треугольник, у каждого в душе червь! Донсков тычется во все углы, как слепой щенок, не может найти себя. Он, Ожников, живет своей страстью, им незнакомой. Какая же страсть держит на поверхности их? Нет, понять этого Ожников не мог, но чувствовал, что они сильнее, цепче держат жизнь, что они счастливы не нарочито, что горе у них есть, но оно в обозе. Не понимал и завидовал Ожников. В любой компании таких вот оптимистов он чувствовал себя лишним, ненужным, а иногда и презираемым. Презрения Ожников не прощал. И не мог согласиться, что они счастливее. Он ждал своего часа. Вернее, трех часов. Трех часов ночи.