– Келий у нас пустых много, – сказал иеромонах. – Брат Савватий вас проводит.
Кольцов распорядился, чтобы Пенелевич выставил у ворот и у проломов в стене караулы с пулеметами, по три человека, со сменой каждые два часа: больше красноармейцы не выдержат, заснут. Разводящему обходить караулы постоянно.
– Самому придется, – вздохнул Пенелевич.
– До часу ночи. Я сменю.
Брат Савватий, старенький, сгорбленный, проводил Кольцова в келью. Здесь горела в углу у иконы маленькая лампадка, бросая слабый свет. Пахло подсолнечным маслом.
– Мне бы свечку хорошую, – сказал Кольцов.
Он хотел заняться картой, чтобы не заснуть, и заодно написать отчет о действиях «полка».
– Ох-хо-хо, – вздохнул Савватий и достал из глубины подрясника толстую, распространяющую сладкий запах свежего пчелиного воска свечу. – Трудно ноне… Рука дающего да не оскудеет.
Кольцов, сунув руку в карман, достал часы. Отсоединил от цепочки, протянул луковицу монаху.
– Для братии. По часам жить удобнее.
– Такой дар грешно брать, – сказал монах. – Да и ни к чему нам. Кочеты во дворе есть. А и без кочетов часы соблюдаем. К старости течение времени многие знаки имеет, ибо повторяется.
В дверях уже под толстым, округлым сводом обернулся.
– Многие люди в недавние поры приходили ко мне за советом. Почитали меня, грешного, за мудрого старца. Всяких повидал… Тяжело тебе будет, человече. Душу имеешь добрую, а ноне таковые много страданий приемлют. Тьма грешит, а один за всех искупает. Благослови Господь…
И ушел. В поведении старца, в его словах Кольцов ощутил, что тепло шло от них, то тепло, которого нет за пределами монастыря. Он зажег свечу. К запахам постного масла, ладана, ароматных трав, пучки которых были развешаны по стенам и заткнуты за доски икон, примешался стойкий мягкий запах воска.
Кольцов лег на жесткую, устланную куском сукна лавку. Ну на минутку… Жестяная лавка вводила в сон пуще, чем мягкая кровать. Запахи обволакивали.
К счастью, разбудил Грец.
– Товарищ комиссар, – сказал он, отворив тяжелую, скрипучую, бочкообразно выгнутую дверь. – Тут внизу селяне, беженцы.
Он как-то странно скривил рот, усмехаясь. Его широкое, крепкоскулое, очень жесткое лицо не было создано для улыбок.
– И что же?
– У одной в мешке порося. Умное порося, зараза. Не визжит, а только бултыхается.
– Дальше-то что?
– Как – что? – удивился Грец. – Экспроприировать его для нужд голодающих красноармейцев. На площади костерочек, вертел – это мигом.
Он вздохнул и звучно проглотил слюну.
– Отставить, – сказал Кольцов. – Не хватало только в монастыре шум поднимать. И вообще… Кашей наедимся.