На спектакле в Кораблестроительном институте Станиславская решила быть зрителем. Назначила ответственным «Царя». Ну, мы устроили!
Водяные — я и еще пять девочек в возрасте от девяти до двенадцати — порадовали студентиков. Зал упал, когда прожектора осветили сцену, затянутую зеленым плюшем, и из-за всевозможных возвышенностей стали выползать нимфетки-вампирки, извиваясь в такт музыке «Я — Чарли безработный». В зеленых трико и купальничках, выкрашенных домашними способами, мы прорезали дыры, и из них торчали клочья мочалок, изображающих водоросли. Волосы у всех были распущены и начесаны дыбом. Глаза подведены до кончиков ушей, а губы накрашены зеленовато-синим цветом. Вместо миленького кваканья мы истошно вопили что-то вроде: «Е-е!» или «Я-я!» в стиле рока или хуй знает чего. Моргана-Люська выходила не как волшебница, а как предводительница малолетних блядей. Станиславская устроила нагоняй «Царю», который вообще ничего не знал — он пиво пил за кулисами.
Ночью, на пляже, я играла эти сценки Александру. И он хлопал. Радостно, восторженно! Я мечтала, что он придет в театр, будет смотреть на меня, сидя в темном зале. А потом прибежит за кулисы с цветами… И теперь ничего этого не будет?!
Будут морочащие мне голову, с первых же минут мне не нравящиеся! В которых я буду подмечать все, потому что не смогу себя обманывать. У Ольги таких много. Разных. Разные… Все они одинаковые! Только бы до пизды поскорей добраться, а потом свалить. Что они, будут вдаваться в нюансы моей души?! Какая к хуям душа? — пиз-да! Вот и весь ответ — пиз-да.
Укурились мы не в куски, но прилично. Я позвала Ольгу, и мы вчетвером кайфовали. Флер принес бобину «Дорз». А бабушка, кайфолом, все время заходила в комнату и просила сделать музыку тише. Я в конце концов заперла дверь, и мы смеялись, когда она дергала ручку, а я не открывала. Я сперла у нее папиросы. Флер выдувал табак из беломорины и смешивал с планом, который держал в сапоге под пяткой.
Дым стоял. Мы плыли. Ромчик сидел на полу в уголке, и я все время ждала, что он плюнет. Он только хихикал. Мы все смеялись. Я иногда впадала в тоску, прислушиваясь к словам песен. «Донт ю лав хер мэдли?» Никто не понимал слов, и я с возмущением и восторгом переводила: «Неужели ты не любишь ее по-сумасшедшему?» Странно по-русски звучит. Или я не так переводила?… Они ушли, и я еще долго слушала «Дорз». Саша, неужели ты не любишь меня по-сумасшедшему? «Девочка, ты должна любить своего мужчину» — я-то его люблю, а он…
Бабушка возмущалась, что мы так накурили. И что, мол, за табак такой едкий! Она, конечно, не знает, что такое план. Она из другого мира. И про свой мир она ничего не рассказывает. Родители боятся рассказывать. Я им тоже ничего не рассказываю. Так и живем — ничего друг о друге не знаем. Только предполагаем, догадываемся. И они, конечно, подозревают меня во всех грехах, которые я совершила?…