— Я жалею, что слишком поздно стала это делать. Может, я смогла бы предупредить весь этот кошмар, заглянув в них раньше. И теперь нам не надо было бы краснеть перед людьми.
— Ты сама виновата в этом «кошмаре». Никто тебя о помощи не просил. Все страдают теперь из-за тебя!
Я смотрю на нее краем глаза — у нее в глазах слезы. Что она плачет? Сама все устроила. Мы, действительно, как две прокаженных с ней.
— Я пешком домой пойду. Не волнуйся, я домой, домой пойду!
Я смотрю, как она садится в трамвай. Не оглядываясь, ссутулившись, со слишком маленькой сумочкой для ее роста…
Я, наверное, всегда преувеличивала достоинства своей матери. Смотрела на нее все свое детство с открытым ртом. С годами реальность свое взяла — еще одна слабая женщина, посвятившая всю свою жизнь детям, сама из себя ничего не представляющая. Теперь она в панике — надежд, лет стольких потраченных, дети не оправдывают! Но какая же она дура! Думала, школа ей поможет?! С директрисой она поделилась, с милицией, с прокурором! Эта ее вера в коллектив меня коробит. У меня, слава Богу, прошло увлечение организацией людей в группы. Каких людей? Никому никакого дела нет до других! Каждый о своей жопе только беспокоится. Между двумя людьми отношения разваливаются из-за нежелания и страха брать на себя ответственность. А она на коллектив рассчитывает. Свою бы личную жизнь лучше устраивала. Где ее муж? — объелся груш. Вот именно — Валентин прекрасно живет на даче с грушевыми деревьями, а она одна.
На втором этаже дома, в котором я живу все свои пятнадцать лет, женская больница. Каждый день я ходила мимо этих окон в школу. Даже когда прогуливала, портфель надо было забросить в Зосино парадное под лестницу, а оно как раз напротив больницы. И возвращаясь из школы, я шла мимо этих окон.
К тому времени дня под окнами обязательно стоял мужик или сразу два, что делало это жутко комичным — оба они были заняты одним и тем же. Привязывали к веревочкам, спущенным бабами в цветастых халатах из окон, мешочки. Если сетки, то демонстрировали прохожим содержимое — апельсины, банки с соками, консервы. Потом баба тащила веревку вверх, и она обязательно цеплялась свертком за карниз. Тут всегда начиналась перебранка — он кричал ей, что она не так тянет, она орала ему, что не так привязан мешок. Когда передача наконец была у бабы, она скрывалась на некоторое время — видимо, проверяла содержимое. Если оставалась довольна, то бросала мужику записочку и махала рукой, если нет — ругала его из окна дураком и бездарью, желающим, чтобы она померла здесь с голоду… И зимой, и летом мужики стоят в этом переулочке с двухсторонним движением, троллебусной линией, магазинами «Вино» и «Бакалея» и сберегательной кассой.