Он слишком долго жил среди проблем, с которыми забавлялись, как дети, величайшие умы прошлого. Он размышлял над образами великих метафизиков — так, что почти что сам стал ими. Он порождал собственные образы буйно, спонтанно, словно обитатель желтого дома. Он бежал от этих теплых теней в чистое общество неразумных предметов, чисел, математических форм и вернулся оттуда освеженным и голодным. Он создал систему морали на основе «Тимея»[51] и размышлял в ночной тишине, почему великий Плотин[52] под конец говорил «коснуться Единого», а не «увидеть». Он долго жил с онтологическим доказательством[53] и попытался создать язык, которым можно было бы говорить о Форме Добра. Он позволял своей способности к созданию образов опьянять себя, потом отказал себе в этом наслаждении, потом опять позволил и порой, хватаясь за голову, проклинал судьбу, столь властно сделавшую его философом, а не художником. Иногда ему казалось, что его жизнь была не цепочкой картин, а шумом, непрерывным шумом, не музыкальным, но содержавшим вечно ускользающие намеки на музыкальную форму. А теперь, когда, может быть, дело близилось к бурному симфоническому финалу, кульминации его неустанных трудов, в решающей точке, требующей самого чистого, наиболее утонченного мышления, он старел, утрачивая ясность разума, теряя слова и путая мысли. Разве он может перестать мыслить? Разве он способен делать что-то другое?
В противоположность распространенному мнению, метафизические устремления Джона Роберта не имели никакого отношения к религии. Его интерес к онтологическому доказательству был чисто философским. Что бы ни лежало за всем этим, оно точно не было Богом. Джона Роберта иногда определяли как метафизического моралиста, но даже если этот ярлык был правдив, он не означал, что его мораль в конце концов (может быть, в пресловутой «тайной доктрине») окажется религией. Джон Роберт занимался «реальностью», а следовательно, согласно его собственному уверенному выводу, «добром». Он рассматривал религию — в своем понимании — как явление совершенно иного порядка, нечто такое, о чем философия не может иметь мнения. Догматических верований у него не было, их отсутствие его не беспокоило, а в его личной морали была простота (иные говорили — наивность), которой явно недоставало его философии. Конечно, методистское детство оставило на нем неизгладимую печать. Как любили замечать в «проницательных» статьях будущие биографы, кружащие, словно гиены, в ожидании его смерти, методизм сделал его пуританином и наградил навязчивым ощущением истины, насквозь пропитанным виной; иные считали, что именно это побуждает его к философии. Если бы к Розанову подходил какой-нибудь устоявшийся ярлык (сам он на себя никаких ярлыков не вешал), вероятно, его можно было бы назвать стоиком