О, так это же тот самый «неучастник», который гулял себе в белой рубашке по Фонтанке, когда Голландию смыло!
Он и теперь не причем.
И тут уж умные победители смекают, что если всех прочих можно купить, приручить и перековать, то этого живым брать нельзя.
Его убивают. И пытаются воспроизвести мотив, который он насвистывал. Безуспешно (я говорил, что мелодии Щербакова невоспроизводимы).
А если не придут убивать, так ведь изнутри толкнет что-то: встанет безумец на подоконник, отбросит шутовской колпак и -
Можешь с легкой душой смотреть,
Как он, падая, улыбнется:
Что, мол, делать с тобой! Придется
И впрямь лететь.
И ухнет в пропасть, заметив: это так забавно…
А пока безумье не наступило, спасение одно: ткать словесную паутину. Взять гитару и играть, играть, играть. И под этот аккомпанемент - говорить, говорить, говорить…
Дмитрий Быков на правах друга и приверженца дает определение: «Все, что делает Щербаков, это забалтыванье бездны, пустоты. И мы от этого тащимся, и это прекрасно».
Я благодарен Дмитрию Быкову за эту подсказку, как и за другие; но формулировку я бы все-таки смягчил. Что и сделал в заглавии этой статьи. Все-таки мы с Быковым тащимся от разного.
Когда дотащимся, сочтемся.
«ВЬЮГА, ОТТЕПЕЛЬ, ЦВЕТЕНИЕ, ЗАВЯЗЬ…»
Четыре этюда о стихах и песнях Ольги Залесской
Первый этюд - детство.
Не комнатное, скорее, дворовое.
А если комнаты, то маленькие. Квартиры - малогабаритные. С полуприхожей: квинтет углов. Стандарт скоростного строительства.
Кварталы снега. Лабиринты.
Кургузые снеговики.
И домиков хрущевских квинты,
Где на полах - половички.
Не «в полях» - «на полах» резвится младость.
Отечный черно-белый телек
На тонких четырех ногах.
На кухне пахнет папин «тельник»,
Котенок спит на сапогах
Возле ребристой батареи…
Ах, детство, милое кино.
Наверно, все-таки старею,
Коль вспоминается оно…
Насчет старения придется подождать: это еще далеко. Пока оценим точность зарисовки. Вселенная - околица. Но не деревенская - городская. Наш двор, тот двор. Собаки, мокнущие под дождем. Теплые песочницы, снежные крепости. Мыло пахнет рыбьим жиром. Пластилин липнет к пальцам. Значечки, колючки, осколки, булавки. Это колючее, сыпучее будет вспоминаться всю жизнь.
Может, лучше все забыть? Не выходит, господи.
И сироп для газировки - колба с краником.
Детство - ранняя весна в полурусском городе.
Тонет в ручейке бумажный брат «Титаника».
Гибель «Титаника» как мерило драмы - это уже конец девяностых: время, из которого видится витебское детство. Но не гаснут в душе те первые миражи. «Запоздалые мои восьмидесятые» застыли в памяти. Так что там - идиллия? Вовсе нет любой историк по рассыпанным штрихам соберет картину быта довольно скудного, провинциально стиснутого, едва обустроившегося в первых «шлакоблочных» пятиэтажках, едва выпроставшегося из коммунального плена, едва вывалившегося на вольный воздух общего двора.