Что-то марсианское, звездное, сдвинутое. Притягательность сомнамбулического «прохожего», идущего сквозь нашу жизнь неведомым путем. Из загадочной тени в загадочную тень. Из тумана в туман. «Звук шагов, шагов да белый туман…»
Не «бЕлый» - «белЫй»… Даже странное ударение кажется у Анчарова необходимым. Сдвинут язык. Может сказать: «Мы в пахаре чтим целину, в воине - страх врагам», - и лучше не вкапываться в логику фразы, ибо смысл - в содвижении символов. И цыгана (вернее, «цЫгана») с городской окраины зовут у Анчарова женским именем «Маша», и это тоже в стиле: мир увиден со странной точки, потаенно очарованным сознанием.
И - увиден . Описан. Предстает в реальных очертаниях, в деталях, в драматичных человеческих судьбах. В истории того же «цЫгана», подломившего ларек в голодную военную пору. В истории безногого инвалида, одиноко стучащего костылями по обледенелым московским улицам сорок шестого года. В истории крутого шоферюги, таранящего трехосным МАЗом непролазные наши дороги. Послевоенная Россия во всей ее скудости, щедрости, злобе, великодушии, дури, доверчивости встает из песен Анчарова. И здесь он неспроста перекликается с поэтами своего круга. С Галичем, Высоцким. И жанр тут общий; уже и Визбора под конец все больше привлекала эта форма - подробный «балладный» рассказ, исчерпывающий и эпизод, и судьбу человека. Не лирический «мазок» - прямая захлестывающая исповедь.
Горизонт Анчарова, очерчивающий реальную землю, замкнут судьбами как бы противоположного плана. Как бы «людьми неба». Тут реальность - там «иллюзион». Тут ледяной ветер городской окраины, там - прозрачные эмпиреи и «воздух искусства». Тут шоферюга да инвалид, там - органист на концерте, циркач на арене и наконец - главный любимец 60-х - король интеллектуалов: физик.
Эти романтические герои всегда круто осажены у Анчарова в грубую реальность. Органист - унижен, прикрыт тенью эстрадной певицы, ( она - окружена поклонением, Алла Соленкова, героиня 1960 года- не предтеча ли другой Аллы - Пугачевой?). Циркач едет по кругу, качаются плюмажи, сверкает позолота, но оттенок тщеты неустраним из картины праздника: «губы девочка мажет в первом ряду» - не знает, как эти кони ходили в атаку. Анчаров видит мир всегда с высшей точки («от Аэлиты»), и одновременно видит - тщету, пошлость, обреченность этой высоты. Он жестче Галича, язвительней Высоцкого, резче Визбора. Сравнить фигуры шоферов: у Визбора - романтический путник, у Анчарова - прошедший огни, воды и медные трубы работяга - четвертый год без отпуска. Сравнить того же «физика» - у Галича, когда тот устами истопника рассказывает, как «гады-физики на пари раскрутили шарик наоборот», и у Анчарова, когда тот устами «шлюхи» рассказывает: